— До девяти, — поправил Чернов, глядя на Степана во всеглаза, — на лестнице я просидел до девяти.

— Ну, значит, до девяти, — согласился Степан, — потом тыспустился — в коридорах уже не было никого, — отнес в сортир дымовую шашку,положил ее на унитаз и стал ждать, когда сработает тревога. Тревога сработала,ты из сортира вышел, дошел до нашей двери, открыл ее, зашел в кабинет, открылсейф, взял тетрадку и ушел тем же порядком на лестничную площадку, пока всесамозабвенно унитаз тушили. Ну что ты выставился на меня, Черный?

— Откуда ты знаешь? Ты что, знал с самого начала?

— Не с самого, — сказал Степан грубо, — но знал. Толькозачем ты в кабинете курить вздумал, Черный? Чего тебе приспичило? Да ладнокурить, но ты еще окурок по рассеянности в пепельнице потушил! Ты что, себя непомнил, Черный?

— Ка…какой окурок?

— Да такой окурок! Обыкновенный, твою мать, окурок. Отсигареты. Ты когда тетрадку брал, курил зачем? На лестнице не накурился?

Чернов молчал. Вид у него был растерянный.

Степану хотелось его ударить.

— Раз ты воровать собирался, зачем ты курил, а, придурок?!Пепельница малахитовая, твоя, между прочим! Ты ее припер откуда-то и сказал,что это для почетных гостей! Не помнишь?!

— При чем тут пепельница, Паша?!

— А при том, что когда ее Петрович взял, в нейодин-единственный окурок болтался! Твой окурок, Черный! Кроме тебя,«Честерфилд» у нас никто не курит! А в восемь уборщицы все убрали. Они всегда ввосемь убирают! Вряд ли они из каких-то там соображений оставили в твоейпепельнице один окурок! Значит, ты, твою мать, курил в кабинете, но уже послевосьми, и при этом рассказывал, что с обеда на Профсоюзную уехал! Я потомспециально на площадку поднялся, там тоже один «Честерфилд» валялся!.. — Онперевел дыхание и потрогал шею, откуда поднималась к затылку свинцовая боль. —А теперь объясни, какого хрена ты все это проделывал?!

Чернов смотрел в окно.

За окном было тихо и тепло. Апрель подходил к концу.

Второй раз за этот проклятый апрель стройка молчала каменнымустрашающим молчанием.

Твою мать!..

— Я сразу все понял, когда окурок в пепельнице увидел, —сказал Степан будничным голосом, каким говорил на совещаниях о том, что смашины уронили ящик стекла и полдня просидели без дела. — Да я и раньшеподозревал. Ты чего-то нервничал в последнее время, на себя стал не похож.Особенно после того, как я тебе про Сашин разговор по телефону рассказал…

— Короче, так, Паша, — перебил его Чернов таким тоном, чтокак-то сразу Степану вспомнилось, что Черный в недалеком прошлом — боевойофицер, по слухам, расчетливый и беспощадный, — Муркина я не убивал. Петровичая тоже не специально до инфаркта довел. Если тебе надо кого-то ментам сдать,сдавай меня, а ее оставь в покое. Договорились?

Свинцовая боль в Степановой голове замерла где-то на уровневисков. Замерла скорее всего от изумления.

— Кого — в покое? Сашу?!

— Да, Сашу, — подтвердил Черный все тем же железным голосом.— Ну что такое? Чего ты вылупился? Ты ж у нас проницательный, как… капитанНиконенко! Так что оставь ее в покое. А меня можешь сдавать, твою мать!..

— Ну да-а, — протянул Степан, помолчав, — конечно. Как это ясразу… Выходит, ты из чистого благородства тетрадь попер, а, Черный? Простопотому, что на тебе от благородства и великодушия пробу негде ставить, да?

— Я тебе в морду дам, — сообщил Чернов в сторонуподоконника, — мало не покажется.

— Ну дай, — разрешил Степан вяло.

— Ну и дам, — пообещал Чернов, но тоже без энтузиазма.

Вдоволь посмотрев по сторонам, они встретились глазами исразу же отвернулись друг от друга.

— Этот козлина, который в котловане помер, он же еешантажировал, — сказал Чернов через некоторое время. — Это он с нее в последнийраз должен был бабки получить. И не получил.

— Не получил потому, что его кто-то в котлован столкнул, —продолжил Степан, — переоценил Муркин свои силенки. Кто-то решил, что до концажизни платить не станет, и того… прикончил его. Очень даже качественноприкончил. Все решили, что это несчастный случай.

— Один ты сомневался, — проговорил Чернов язвительно. —Дернул тебя нечистый сомневаться!..

— Но остался кто-то еще, кто тогда ей звонил, — продолжилСтепан, не слушая Чернова, — и тот, второй, в курсе всех муркинских дел, потомучто она тогда сказала, что надеялась, что все кончилось, а оказывается, ничегоне кончилось! Я тебе сам про это рассказал. Ты сложил вместе тетрадку, звонок ито, что она про ментов все время выспрашивала и про то, своей ли смертью Муркинпомер, получил правильный ответ и решил, что ее сию минуту отволокут в КПЗ. Итакое благородство в тебе взыграло, и такие чувства добрые, которые ты лиройпробуждал, и такое великодушие тебя охватило, что ты побежал на Дмитровку итетрадь из сейфа упер!..

— Да не благородство, твою мать!! — заорал Чернов и вскочил,двинув стол так, что бронзовое чудище неторопливо зашаталось, сдвигаясь всеближе и ближе к краю, качнулось в последний раз и с тяжелым стуком грохнулосьна пол. Покатилось и замерло где-то под креслом. Степан и Чернов проводили егоглазами.

«Вот и конец всей прежней жизни», — подумал Степан.

Время вышло. Времени больше нет.

— Я ее люблю, — сказал Чернов громко и ясно, — и мненаплевать на то, что она там натворила. Я ее люблю, и я ее прикрою. Ясно тебе?

— Ты… что? — переспросил Степан осторожно. — Что тыпридумал, Черный?

— Я ничего не придумал, — ответил Чернов раздраженно, — еслиты ни черта не понимаешь, можешь катиться к чертям собачьим. Я все равно ееприкрою. Не было никакой тетради. Она тебе по пьяни приснилась. Тем более ты вофисе всем громогласно объявил, что у тебя из сейфа ничего не взяли. Муркинникого не шантажировал. Саша по телефону ни с кем не разговаривала. В ночьубийства она была со мной. Я с ней спал.

— Вранье какое! — сказал Степан весело. Ему почему-то сильнополегчало.

— А хоть бы и вранье! Ты все равно ничего не докажешь. ИНиконенко твой ничего не докажет!

— Ну ты, блин, даешь, Черный! А я себе всю голову сломал,какого х… ты во всю эту бодягу влез! А оказывается, по большой и чистой любви.

— Да, — подтвердил Чернов, — по ней.

Он говорит правду, понял Степан.

Он действительно любит Сашу.