— Вы можете ехать, — сказал Степан, спохватившись, — я весьвечер пробуду дома, и вам, наверное, нужно хоть раз в неделю приехать раньшедвенадцати.

— Нужно, — согласилась Ингеборга. — Спасибо, что предложили,Павел Андреевич, но у нас с Иваном вполне определенные планы на день, и я немогу их ни с того ни с сего менять. Он меня не поймет.

Степан быстро и хмуро взглянул на нее. Она кивнула.

— Он и так всего боится, — продолжила она негромко, —телефона, звонка в дверь, возвращения Клары, грохота мусорки, вашегонеудовольствия и так далее. Он должен знать, что есть вещи, которые не могутизмениться ни при каких обстоятельствах.

— Например, обед с вами, — подхватил Степан язвительно.

— Да хоть бы и обед. Что в этом плохого?

— Плохого ничего, но обед явно не попадает в категориювечных ценностей.

— Речь не идет о вечных ценностях, Павел Андреевич. Речьидет о том, что у ребенка расшатаны нервы, и мы должны приложить максимумусилий для того, чтобы привести их в порядок.

— Что вы выдумываете?! Вы-то уж точно ничего не должны! Темболее моему ребенку! Почему вы мне всякий раз указываете, что я чуть ли недовел своего сына до психбольницы, а вы просто ангел небесный, который долженего спасти от тирана и самодура, то есть от меня?!

— Если бы я считала вас тираном, Павел Андреевич, я быобратилась в милицию!

— Да не называйте вы меня Павлом Андреевичем, сколько разможно повторять?! Мне это совсем не нравится! И не ставьте на нас никакихпедагогических экспериментов, мы не крысы и не обезьяны!..

— Папа?

Они моментально перестали орать друг на друга и уставилисьна Ивана, который подъехал к лавочке, в отчаянии содрал с головы кепку «Рибок»и уже готов был зарыдать.

— Вот видите, — прошипел Степан, — что вы наделали, черт бывас взял совсем!

— И вас тоже, — ответила Ингеборга совершенно хладнокровно.— Иван, мы идем обедать. Я считаю, что мы должны пригласить на обед и твоегоотца. Сегодня мы обедаем в шашлычной, Павел Андре… Прошу прощения. Пойдемте?

Иван моментально позабыл, что он только что готов былзарыдать, и об опасности позабыл — раз отец сердится, значит, может уехать или— хуже того! — выгнать Ингу Арнольдовну, и кончится его хорошая радостная жизньс мумми-троллями, планетарием, роликами в парке и даже предполагаемым обедом вшашлычной, а это ведь гораздо лучше, чем дома!

— Пап, ты есть хочешь? Я ужасно хочу! Даже в животе трещит!Ты будешь с нами обедать?

— Конечно, — ответил Степан, несколько больше, чем емусамому хотелось, удивленный мужеством прибалтийской крысы, в мгновение окасведшей на нет все их диалектические противоречия, — у меня трещит в животе ажс самого утра. А коньки будете снимать?

— Мы не будем, — ответила за Ивана прибалтийская крыса, — мыпотом станем еще кататься, а шашлычная на улице, так что нам будет удобно.

— Ну как хотите, — пробормотал Степан.

Шашлычная — белая пластмассовая конструкция, окруженнаякрасными стульями и шаткими столиками, о которые регулярно тушили окурки, —оказалась в двух шагах. Мест было сколько угодно, и не видно подростков сбутылками в зубах.

— Как я устал, — сразу же заныл Иван, повалившись на стул, —и еще я умру от голода. Пап, а здесь долго нужно ждать?

— Лучше бы покормили ребенка вовремя, — пробурчал Степан, неуточняя, однако, лучше, чем что.

— Пап, купи мне попить! И хлеба! Очень есть хочется… Пап, аможно мне два шашлыка?

— Хоть пять. А вам, Инга Арнольдовна?

— Мне пять не надо, — отказалась она, — мне тоже можно… два.И салат. И булку. И воду без газа.

— И мороженое! — завопил Иван, вспомнив. — Мы еще домадоговаривались, что сегодня в парке едим мороженое!

Степану стало весело:

— Так, еще раз, только по порядку. Два шашлыка каждому,салат, воду без газа, булку и потом мороженое.

— И мне булку! И мне не воду без газа, а кока-колу со льдом!Ну ладно, без льда. А салат только если из картошки, а если из капусты илипомидоров, то мне не надо! И если есть, кукурузу! А воду прямо сейчас, можно,пап?

Степан посмотрел на своего сына и его няньку, в изнеможенииразвалившихся за шатким красным столом с круглыми оплавленными оспинами отсигарет, и захохотал во все горло.

Ну точно, беда с этим настроением! Ну просто переходныйвозраст какой-то!..

— Вам помочь? — спросила Ингеборга. Ей понравилось, что онтак неожиданно засмеялся. В этом была некоторая надежда.

— Ну помогите! — разрешил он.

На коньках она была очень высокой, странно высокой,непривычно высокой. Ему было неловко от того, что она такая высокая. Крометого, он не мог оторвать глаз от ее ног, обутых в твердые ботинки со сложнымизамками.

Внезапно он как будто увидел ее и даже приостановился отнеожиданности. Она была в длинной майке и твердом берете, повернутом козырькомназад, как кепка у Ивана. Штанишки из плотной черной ткани обтягивали ноги иаккуратный рельефный зад. Наколенники — кожаные, заслуженные, вполне спортивнопотертые, не какой-то там пластмассовый мусор! — вид нисколько не портили, адаже, наоборот, придавали определенную стильность. Рукава свитера, наброшенногона плечи, связаны впереди огромным узлом, волосы торчат из-под берета в разныестороны, темные очки зацеплены за воротник майки, перчатки, тоже не слишкомновые, удобно облегали узкие запястья и длинные пальцы. В круглых дырках былавидна очень белая кожа.

Всемилостивый архангел Гавриил и все его помощники!..

— Только нам побыстрее, пожалуйста, — попросила Ингеборга,доверительно заглядывая в окошко, из которого по-уличному вкусно и остро пахложареным мясом, луком, горчицей, горячим хлебом и кофе, — а то мы с голодуумрем!

Наклонившись, она толкнула задом Павла Степанова, но даже незаметила этого. Зато он заметил.

Решив, что снова призывать на помощь архангела Гавриила сотоварищи совершенно бессмысленно, он с усилием отвел от нее взгляд и посмотрелвдоль аллеи.

Солнце шпарило, как летом, парочки прогуливались, взявшисьза руки, мальчишки на роликах неслись наперегонки, и была еще только серединадня, и он неожиданно подумал, что жизнь прекрасна…

— Помогите мне, пожалуйста, — попросила Ингеборга, — я однавсе это не унесу.