— И завтра, когда разнесется весть о несчастном случае, мне,вероятно, следует молчать? Чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не заподозрилсамоубийство?

— Это как вам будет угодно. Но хорошо уже, что вы понимаете:меня вам не остановить.

— Милый юноша, — невозмутимо произнес мистер Саттертуэйт. —Не могу же я к вам прилипнуть, как пресловутый банный лист. Рано или поздно вывсе равно от меня отлипнете и выполните свое намерение. Надеюсь, что сегодня выэтого не сделаете… Вы же не захотите, чтобы меня обвинили в том, что я столкнулвас с обрыва?

— Разумеется, — усмехнулся Косден. — Если вы непременножелаете здесь остаться…

— Да, я остаюсь, — твердо сказал мистер Саттертуэйт. Косдендобродушно рассмеялся.

— Ничего не поделаешь, видно, на сегодня мне придется свойплан отменить. В таком случае, я возвращаюсь в отель. Всего хорошего! Возможно,еще увидимся.

И мистер Саттертуэйт остался сидеть на скамейке.

— Та-ак, — задумчиво пробормотал он. — Что же дальше? А ведьчто-то будет дальше…

Он встал со скамейки и подошел к самому обрыву, глядя наволны, танцующие далеко внизу. Но сегодня это зрелище его почему-то невдохновляло, он отвернулся и не спеша вошел в кипарисовую аллею. Оказавшисьснова в саду, перед молчаливым, словно уснувшим домом с запертыми ставнями, онв который уже раз принялся гадать, кто же в нем жил и что происходило за этимибезмолвными стенами. Поддавшись внезапному порыву, он поднялся по стертымступенькам крыльца и потянул на себя одну из высоких, от пола до потолка,ставен с облупившейся зеленой краской.

Ставня, к его удивлению, подалась. Тогда, секундупоколебавшись, он рывком отворил ее — и отступил, смущенно ахнув. Сквозьстеклянную дверь на него смотрела женщина. Она была вся в черном, и на голове —черная кружевная мантилья[71].

Отчаянно путаясь в словах, мистер Саттертуэйт заговорилпо-итальянски вперемежку с немецким — второпях ему показалось, что это будетближе всего к испанскому. Ему невыносимо стыдно, сбивчиво объяснил он. Онпросит у синьоры прощения. Затем, поскольку женщина не произнесла ни слова, онспешно ретировался.

Он просеменил уже полпути до ворот, когда сзади послышалосьрезкое, как выстрел:

— Вернитесь!

Окрик прозвучал по-английски и был похож на команду собаке —столько в нем было властности. Мистер Саттертуэйт тотчас же послушноразвернулся и засеменил обратно, причем ему даже в голову не пришло оскорбитьсяили обидеться: он подчинился чисто по-собачьи. Женщина все так же неподвижностояла в дверном проеме и невозмутимо оглядывала его с головы до ног.

— Англичанин, — сказала она. — Так я и думала.

Мистер Саттертуэйт снова пустился извиняться.

— Знай я, что вы тоже англичанка, я объяснился бы болеечленораздельно, — сказал он. — Приношу искренние извинения за моюнепростительную выходку. Мне нечем ее оправдать, кроме как излишнимлюбопытством. Просто очень захотелось хоть краем глаза увидеть, каков этотзамечательный дом изнутри.

Она вдруг рассмеялась низким грудным смехом и сказала:

— Что ж, раз так захотелось — входите!

Женщина отступила в сторону, и мистер Саттертуэйт, ощущаяприятное волнение, шагнул в комнату. Внутри было темно, поскольку ставни былизакрыты, но гость успел рассмотреть довольно скудную обстановку и на всемтолстый слой пыли.

— Не сюда, — сказала она. — Эта комната нежилая.

Она вышла в коридор и отвела его в комнату напротивоположной стороне дома. Отсюда был вид на море, в окна светило солнце.Мебель, как и в первой комнате, была простенькая, зато кругом лежали ковры,некогда, видимо, очень дорогие, стояла огромная ширма из испанской кожи и ввазах — живые цветы.

— Выпьете со мной чаю? — спросила хозяйка. — Не беспокойтесь,— тут же добавила она, — чай у меня хороший, и заварят его как следует.

Выглянув в коридор, она крикнула что-то по-испански, потомвернулась и седа на диван лицом к гостю. Мистеру Саттертуэйту впервыепредставилась возможность ее рассмотреть.

Прежде всего, рядом с нею он опять почувствовал себясухоньким и седеньким старичком, еще старее, чем на самом деле. Хозяйка былаженщина высокая, черноволосая, очень смуглая и красивая — хотя, вероятно, ужене первой молодости. Казалось, солнце в ее присутствии светило вдвое ярче.Постепенно по всему телу мистера Саттертуэйта разлилось приятное тепло, будтоон грел свои морщинистые руки над огнем. «Видно, в ней столько жизни, чтохватает и на тех, кто рядом», — подумал он.

Он вспомнил ее давешний властный окрик и пожалел, что Ольга,его протеже, не обладает хоть малой толикой этой внутренней силы. «Вот из когополучилась бы великолепная Изольда, — подумал он. — Впрочем, у нее, можетстаться, ни голоса, ни слуха. Какая все-таки несправедливая штука — жизнь!»Пожалуй, мистер Саттертуэйт все-таки побаивался хозяйки. Он вообще недолюбливалсильных и властных женщин.

В свою очередь, она, подперев руками подбородок, тожеизучала гостя. По завершении осмотра она кивнула, словно сделала на его счетвсе необходимые выводы.

— Хорошо, что вы зашли, — заключила она. — Мне как разхотелось с кем-нибудь поговорить. Вам, ведь, кажется, не привыкать?

— К чему — не привыкать?

— Не притворяйтесь, вы отлично поняли, к чему. К тому, чтовсе изливают перед вами душу.

— Что ж, пожалуй… — сказал мистер Саттертуэйт.

— Вам можно сказать все, — не обращая на его слова никакоговнимания, продолжала она. — Вы ведь и сами в душе чуть-чуть женщина ипонимаете, как мы думаем, как чувствуем и почему ведем себя порой так нелепо.

Она помолчала. Рослая молодая испанка с улыбкой подала чай —действительно очень хороший, китайский, как с удовольствием отметил мистерСаттертуэйт.

— Так вы здесь живете? — отпив глоточек, поинтересовался он.

— Да.

— Но, видимо, не всегда? Дом ведь по большей части пустует —во всяком случае, так мне объяснили.

— Да нет, я почти все время здесь, просто об этом мало ктодогадывается. Я живу только в задних комнатах.

— И давно вы здесь хозяйка?

— Хозяйка уже двадцать два года, а до этого жила здесь ещегод.

— Срок немалый, — изрек мистер Саттертуэйт (довольнобанальное, как ему самому показалось, замечание).