— Наверное, тот, — сказал мистер Саттертуэйт, — кто считаетсебя самым умным.

Он произнес это таким тоном, что Дорис недоуменно уставиласьна него. Мистер Саттертуэйт забрал у девушки гитару, снял лопнувшую струну и,зажав ее в кулаке, вышел из гостиной.

Дэвида Кили он нашел в библиотеке.

— Вот, — сказал мистер Саттертуэйт и протянул ему струну.

Кили взял ее в руку.

— Что это?

— Струна. — Он помолчал немного, затем спросил: — А что высделали с той, другой?

— С какой — другой?

— С той, которой ее задушили! Ловко придумано, ничего нескажешь. Все произошло очень быстро — пока мы все разговаривали у дверей, Мэйблвернулась в гостиную за своей гитарой. Струну вы сняли еще раньше — покавертели гитару в руках. Вы набросили петлю ей на шею и задушили. Потом вышли,заперли дверь и догнали нас в коридоре. Позже, ночью, вы еще раз спустилисьвниз и избавились от трупа, инсценировав самоубийство. Тогда же вы натянулиновую струну — да только струна оказалась не той! Вот в чем ваша ошибка.

Кили молчал.

— Почему вы это сделали? — спросил мистер Саттертуэйт. —Ради Бога, скажите мне, почему?!

Мистер Кили рассмеялся, и от его мерзкого хихиканья мистеруСаттертуэйту сделалось не по себе.

— Потому, — сказал он, — что это же было так просто! И ещепотому, что на меня никто никогда не обращает внимания. Им нет до меня дела —вот я и решил над ними посмеяться!..

Он опять тихонько захихикал и посмотрел на мистераСаттертуэйта безумным взором.

Мистер Саттертуэйт почувствовал огромное облегчение от того,что в этот момент в комнату вошел инспектор Уинкфилд.

Спустя двадцать четыре часа мистер Саттертуэйт уже соннопокачивался в вагоне лондонского поезда. Очнувшись от дремоты, он обнаружил,что напротив сидит высокий темноволосый человек, но почти не удивилсянеожиданной встрече.

— Мистер Кин, дорогой, это вы?!

— Да, я.

— Мне стыдно смотреть вам в глаза, — сказал мистерСаттертуэйт. — Я потерпел фиаско.

— Вы думаете?

— Я не смог ее спасти.

— Но вы же разгадали загадку?

— Да, это верно. Конечно, не будь меня, кого-то из этихмолодых людей могли бы заподозрить в убийстве или даже осудить… Во всякомслучае, возможно, я кого-то спас. Но ее — это странное, волшебное существо… —Голос его дрогнул.

Мистер Кин взглянул на него в упор.

— По-вашему, смерть есть величайшее зло, которое грозитчеловеку?

— Величайшее зло?.. Нет, не…

Мистеру Саттертуэйту припомнились Мейдж и Роджер Грэм… ЛицоМэйбл в лунном свете, безоблачное, неземное счастье…

— Нет, — согласился он. — Наверное, смерть не есть самоебольшое зло.

Он снова вспомнил смятые складки синего шифона, похожие наперья.

Птица со сломанным крылом.

Когда он поднял глаза, напротив уже никого не было. МистерКин исчез.

Однако кое-что от него осталось.

На сиденье лежала грубо выточенная фигурка птицы изнепрозрачного синего камня. Пожалуй, она не представляла большой художественнойценности, и все же…

В ней было что-то магическое.

Так сказал мистер Саттертуэйт — а он кое-что понимает.

Мистер Саттертуэйт чувствовал, что стареет. И не мудрено,ибо в глазах многих он уже давно был стар. Юноши при его упоминании небрежнопереспрашивали: «Кто, Саттертуэйт? Да ему уже должно быть, лет сто. Во всякомслучае, никак не меньше восьмидесяти». Даже добрейшая из девушек могласнисходительно обронить: «Бедный мистер Саттертуэйт! Он такой старенький…Думаю, ему уже под шестьдесят!» А обиднее всего, что на самом-то деле ему былошестьдесят девять.

Сам он, впрочем, стариком себя не считал. Шестьдесят девятьлет — не старость, а, напротив, прекрасная пора, когда перед человеком ещеоткрыты широчайшие возможности и только-только начинает сказыватьсяприобретенный за годы жизни опыт… Однако ощущение старости — это совсем иное.Это усталость, которая постепенно овладевает сердцем, так что хочется с тоскоюспросить себя: да кто же я, в конце концов? Ссохшийся старичок, не наживший засвой век ни жены, ни детей — ничего, кроме коллекции, которая в этот моменткажется почему-то не такой уж и ценной? И никому нет дела, жив я или умер…

Тут мистер Саттертуэйт счел за лучшее прервать своиразмышления как бесплодные и никуда не ведущие. Уж кому-кому, а ему было лучшевсех известно, что, будь у него жена, он ее давным-давно уже мог возненавидеть,что дети явились бы постоянным источником тревог и волнений и что любыепосягательства на его время и внимание были бы ему крайне неприятны.

«Комфорт и покой, — твердо сказал себе мистер Саттертуэйт. —Только комфорт и покой!.. Вот все, что мне нужно».

Эта мысль напомнила ему о полученном утром письме. Он вынулего из кармана и перечитал еще раз, смакуя каждое слово. Во-первых, письмо былоот герцогини, а мистер Саттертуэйт очень любил получать письма от герцогинь.Данное послание, правда, начиналось с просьбы об изрядном денежномпожертвовании в чью-то пользу и без этой надобности вообще вряд ли было бынаписано, не сама просьба облекалась в выражения столь изысканные, что мистерСаттертуэйт готов был забыть, что послужило поводом для обращения к нему.

«Итак, Вы покинули нашу Ривьеру, — писала герцогиня. —Как-то Вам живется на этом Вашем загадочном острове? Надеюсь, все не такдорого, как здесь? У нас тут цены подскочили просто до неприличия — Конноттисовсем совесть потерял. Так что, видно, с того года и я на Ривьеру больше неездок. Не исключено, что если Вы представите благосклонный отзыв, то я тожепроведу следующий сезон на Вашем островке. Конечно, пять дней на корабле — нешутка, но зато я буду абсолютно спокойна: раз уж Вы что-то рекомендуете,значит, это действительно здорово! Ах, Саттертуэйт, Саттертуэйт, этак Вы скоропревратитесь в изнеженного господина, который печется лишь о соответственныхудобствах!.. Спасти Вас от этой участи может разве только одно — Ваш безмерныйинтерес к делам ближних…»

Мистер Саттертуэйт сложил письмо и живо представил себегерцогиню с ее обычной скупостью и внезапными приступами неуемной щедрости, сее колким языком и всплесками бьющей через край энергии…