старинному зеркалу в деревянной резной раме, тому самому, что висело у Порфирия на квартире, ожидая, что сможет увидеть свое прежнее отражение – беззаботную и смешливую Ирочку, открытую для счастья и любви. Показалось, что даже увидела, но через миг в зеркальной глади отразилась другая женщина, хотя и похожая на прежнюю Ирочку, но иная: холодно красивая, с жестким взглядом печальных глаз, едва заметной морщинкой на переносице и плотно сжатыми губами. Растерянно и удивленно взглянула на Порфирия, будто именно он был виноват в подмене.

– Таково свойство зеркал, милая. Хранить отображение, – задумчиво сказал тот. – Зеркало хранило тебя прежнюю, показало… и запомнило нынешнюю. Ну, устраивайся, – указал взглядом на возвышение у стены, застеленное затертым ковром с разбросанными поверх красными шелковыми подушками с затейливым восточным орнаментом, и исчез, отогнув край ковра на стене.

Вернулся через минуту в знакомом халате, расшитом драконами, и небольшой круглой шапочке, делающей его похожим на китайца, сел напротив, скрестив ноги, глянул прямо в глаза, будто на мгновение запустил и вытащил щупальца.

– Господи, до сих пор не могу поверить, – она прикоснулась к руке Порфирия, – неужели это действительно ты?

– Нет, сударыня. Это то, что от меня осталось, – глянул насмешливо.

– Как ты оказался здесь, в подвале?

– А где же мне было тебя дожидаться? – В глазах Порфирия мелькнула улыбка. – Подвал не сырой, не холодный, а роскошь, как известно, отвлекает от раздумий. А как очутился? Помещеньице это я себе еще в пятнадцатом году при помощи дворника нашего, ныне покойного, Тимофея, приготовил, после того, как у меня видение было. Все мне тогда сказали. Хоть я и не первый был. Все, что случилось, – давно предначертано было. Про письмо Серафима Саровского, небось, слышала?

Ирина взглянула вопросительно.

– Знавал я одну старушку-монахиню, которая сказывала, что еще в девятьсот третьем году, когда мощи преподобного Серафима открывали, довелось ей присутствовать при передаче государю императору письма, старцем писанного.

– Письмо государю? – удивленно спросила Ирина.

– А то кому ж еще, – кивнул Порфирий. – Письмо это в Саровском монастыре в течение четырех царствований хранилось и адресовано было «четвертому государю, который сюда приедет». Содержания, понятно, никто не знал. Царь, прочитав письмо в уединении, появился вскоре, лицо в слезах. Монахиня та взглянула на него и молвила, перекрестившись: «Что ж, государь-батюшка, может, в этот раз Серафим-то и ошибся…» – Порфирий помолчал. – Да, видать, не ошибся. А сколько еще предзнаменований было? Не счесть… Так-то вот. А я в октябре семнадцатого потихоньку перенес все нужное сюда – в подвальчик обустроенный. Потом пришли в квартиру ко мне какие-то людишки из ревкома, в лицо мандатом потыкали, а заодно и револьвером, и потребовали освободить квартиру для какого-то своего начальника. Тут я в подвальчик-то и перебрался да шапку-невидимку надел. С убогих да юродивых какой спрос? – усмехнулся он. – Начальник тот потом сгинул, куда – не знаю, а на его место новых борцов за народное счастье заселили. Жильцы-то прежние, почитай, все кто уехал, кого, как меня, выселили, кого уплотнили, а кого и вовсе «в расход пустили» – так это теперь у них называется.

Порфирий помолчал, потом поднял глаза на Ирину:

– Тебя я ждал, милая. Знал, что придешь. Ну, – слегка наклонился вперед и взял ее за руку, – теперь ты, радость моя, рассказывай. Твой черед.

Ирина вздохнула и приложила другую руку к горлу, не зная, с чего начать, потому что только сейчас поняла со всей ясностью, до чего же не хватало ей все последние годы возможности выговориться и выплакаться, чтобы избавиться от терзающей боли, выплеснув ее с потоком слов и слез и не опасаясь, что кто-то осудит за слабость.

– Я смотрю, милая, проблемы у тебя с центром воли? – Порфирий покачал головой и указал взглядом на ее шею. – То и дело за горло хватаешься. Негоже все в себе носить, милая, негоже. Отпускать надобно ситуацию, негоже себя мучить. Иначе неровен час… – замолчал, видимо, не решившись продолжить.

Ирина, вдохнув воздух, как перед прыжком в воду, начала рассказ. Говорила сбивчиво, торопливо, словно отведенное ей время могло внезапно кончиться и уже никто и никогда не сможет вот так ее выслушать, бросившись вместе с ней в воду воспоминаний и помогая доплыть до берега. И чем больше она говорила – о Ники, об отце, о Леночке и о многих других близких ей людях, чьи жизни были переломаны, перекорежены, а то и вовсе вычеркнуты безжалостной волей многоголового и многоименного чудовища, изрыгнувшего из себя революцию, террор, Гражданскую войну, разруху, голод, эмиграцию и все другие несчастья, которые одни люди могут принести другим, – тем с большей ясностью понимала: рассказ ей был нужен не только для того, чтобы выплеснуть боль и тем самым избавиться от груза воспоминаний, и не для того, чтобы увидеть в глазах Порфирия сострадание и понимание, но чтобы окончательно увериться в правильности задуманного.

– А Севастополь? – откинулась к стене и прикрыла глаза, в которых снова выступили слезы. – Ты знаешь, что творилось в Севастополе?

Порфирий слушал молча, перебирая четки, извлеченные из кармана халата.

– Сначала, когда попали туда, к Врангелю, после Одессы, казалось – рай! Люди по улицам гуляют красивые, магазины работают, витрины – краше не бывают, офицеры в погонах, смех, шутки… Мир… А потом, в ноябре, узнали про Сиваш и что творят красные в Симферополе… Знаешь, о чем все мечтали? Бежать! А как? Бежать можно только морем. И тысячи, тысячи людей устремились к набережной. Три дня стояли, чтобы только на корабли попасть. Да разве на всех места хватит? – махнула рукой. – Графская набережная была похожа, – запнулась, подбирая слова, – …на единый организм, с одними мыслями, чувствами и болью. Никто не уходил, стояли плечом к плечу, телом к телу… Передо мной офицер один молодой стоял. Все извинялся, что вынужден столь тесно прижиматься ко мне. Вот ведь как… Шлюпки с кораблей подплывали, забирали людей да к кораблям. Шлюпки переполнены. Корабли тоже. Стон стоял по всему Севастополю. Казалось, весь мир стонет. Потом офицер этот пробрался вперед, к матросу какому-то возле шлюпки. Смотрю, говорит что-то ему, а сам на меня оглядывается. Мы уж почти около воды были, да толку что – места-то кончились. Пробирается ко мне – попрощаться, видно. И вдруг говорит: «Пойдемте быстрее!» – и за руку меня тащит. Еле протиснулись… Словом, последнее место, свое, мне отдал. Говорит, позволь тебя поцеловать, напоследок. И в губы… – судорожно вздохнула. – Отплыли. Наша шлюпка последняя была. Матросы веслами от людей отбивались, обезумели многие, в воду бросались, а он, вижу, в сторону отошел, справа от набережной, к