стене, револьвер к виску приставил и… У той стены многие офицеры тогда стрелялись, чтоб большевикам в плен не сдаваться. А мы отплываем, и все это на наших глазах! – Смахнула слезы тыльной стороной ладони. – Понимаешь, Порфирий, молодые, здоровые, красивые мужчины, люди, для которых слова «честь, служение Родине, верность присяге» – не просто слова, добровольно ушли из жизни, – замолчала, опустив голову. – А отца и Ники вот так просто взяли и убили. Ни за что… – глянула тоскливо. – А я живу… Для чего, Порфирий? – В голосе зазвенели злые нотки. – Может, мне жизнь-то оставили для того, чтобы отомстить? За поругание моей страны? Понимаешь, Порфирий? Понимаешь?! – крикнула, ударив по стене кулаком.

– Да, русские офицеры всегда умели умирать красиво… – наконец чуть слышно проговорил Порфирий, погладив ее по руке.

В комнате воцарилась тишина. Свечи догорали, слегка потрескивая и жалуясь на короткую жизнь. Порфирий молча сидел напротив, и только его глаза, в которых, как в бездонном омуте, утонули ее слова и слезы, казалось, стали темнее. А Ирина, закончив, вдруг поняла, что, хотя поставлена точка в конце истории, предназначенной для Порфирия, для нее самой это – многоточие…

– Тебе что я могу сказать? – тихо заговорил Порфирий. – Что горя без меры хлебнула – вижу. Что ненависть лютую в сердце несешь, – его голос зазвучал строго, – тоже вижу. Зачем, говоришь, в Москву приехала? – спросил так, будто не знал ответа.

Ирина отвела взгляд. Нет. Она не скажет, зачем приехала. Не скажет, что она теперь и свидетель, и судья, и палач. И решение ее не дано поменять никому. Не затем, отбросив милосердие, взращивала и вынашивала ненависть в душе, не затем жила с надеждой отомстить, вернуть этим нелюдям, исковеркавшим ее жизнь, зло, которое они же и принесли.

Подняла глаза на Порфирия. «Зачем вообще он пришел в мою жизнь?» – неожиданно спросила себя.

Ответ пришел в голову так, словно давно дожидался вопроса.

«Порфирий был моим зеркалом. Да, пожалуй, так. Именно зеркалом, но не тем, которое дает возможность, посмотрев на себя со стороны, просто увидеть отражение, а тем, которое поднесли к глазам и сказали: «Смотри в себя». Однако сегодня зеркало, поднесенное к застигнутой врасплох душе, скривилось и помутнело.

– По делу. По делу я приехала, Порфирий, – глухо ответила она.

– Так уж важно твое дело? Никто другой за тебя его сделать не может?

– Никто, – помотала головой Ирина. – Только я могу. Сама, – сказала решительно.

– Чужую голову, конечно, не приставишь, – задумчиво сказал Порфирий. – Но ты, милая, все ж о себе, о душе своей думай! – помолчал, а потом извлек из кармана знакомые карты таро, перетасовал и протянул колоду Ирине. Она, мгновение поколебавшись, сдвинула карты. Порфирий открыл.

– «Весы и меч» – ответил на ее немой вопрос. – Помнишь, что означает?

Ирина кивнула, почувствовав необычайную легкость, будто только сейчас окончательно сбросила бремя сомнений.

– Пора мне, Порфирий, – глянула прощально и поднялась.

– И мне, пожалуй, уезжать отсюда время пришло, – сказал он, продолжая сидеть. – Тебя только и ждал. Теперь в Египет поеду. Изида зовет. На тонких планах, – пояснил, заметив удивление на ее лице. – Карты вот себе возьми, – протянул колоду. – Подарок на память. Даст Бог, пригодятся. Никому другому только в руки не давай. Помнишь правило?

Ирина кивнула и бережно, как истинную драгоценность, взяла карты.

– А Россия? – глянул задумчиво. – Что ж Россия… Ты о ней не беспокойся, она не ребенок малый, которого обидели, а ты не мамка его, чтоб с обидчиков штаны спускать да крапивой. Доверчивы люди в этой стране. Сами дали себя обмануть красивыми словами да посулами. Ложь приняли за правду. Поделили все на белое и черное, которое им лукаво красным назвали, будто это и есть истинное возрождение.

– А правда разве есть? – воскликнула Ирина.

– Есть, милая. Без нее как жить? – тоже поднялся и встал напротив. – Правда – ведь что такое? Правда есть проявленная истина и всегда одна. В срединности правда. Посередке между черным и белым. В признании, что все на земле существует в единстве и гармонии. И черное и белое. И нет враждующих начал, о которых Зороастр в Авесте поведал. А ложь… ложь, сама знаешь, многолика и многоголова. Из личного интереса произрастает и сеет повсюду вражду и несправедливость. Долго еще в России будут жить во лжи, – горестно сказал он. – Ну, пойдем, что ли, радость моя. Провожу тебя, – глянул с печальной улыбкой.

Уже приблизившись к выходу, остановились.

– Скажи что-нибудь, – глядя на Порфирия, Ирина просительно и жалобно улыбнулась. – На прощание.

– Милая ты моя, – Порфирий приблизил лицо так, что она смогла разглядеть радужные лучики, исходящие из его глаз. – Кажется мне, ты более хочешь чего-то не услышать от меня, нежели услышать. Что мне тебе сказать? Живи! Будь свободна и в своей правоте, и в своих ошибках, но всегда помни, что перед тобою – вечность, как вечность и позади тебя, и теперешнее твое существование – лишь миг в этой вечности. Помни, ничто не умирает. Освободи бьющуюся в оковах тела душу, сущность которой тождественна великой душе вселенной. Коли сможешь – жизнь ты жила не даром, – помолчал, ласково проведя рукой Ирине по волосам. – И не тужи. Даст Бог, в Египте когда-нибудь свидимся. Или еще где… в другой жизни… – обнадеживающе улыбнулся. – И вот еще что… – нахмурился, словно борясь с последними сомнениями, потом снял с пальца и протянул знакомый перстень в виде книги. – Держи. Послание от Парацельса, – глянул вопросительно, проверяя, поняла ли. – Теперь твой.

– Спасибо, Порфирий, – Ирина сжала перстень в руке.

– А уж читать или не читать эту книжицу, тебе самой решать, – неожиданно порывисто обнял ее. – Ну, теперь ступай, ступай, деточка, – решительно отстранил ее от себя.

Уже перед лестницей, ведущей в подъезд, обернулась. Сзади никого не было.

Вышла на улицу.

Солнце клонилось к закату, заливая небо багровым клюквенным пятном, так похожим на кровь… 

* * *

На том конце провода трубку сняли почти сразу. Секретарь товарища Мальцева долго не могла уяснить, зачем ее очень занятой начальник понадобился корреспондентке американской газеты с длинным и непонятным названием «Нью-Йорк морнинг джорнал», ссылавшейся на личное поручение какого-то Уильяма Херста, но, в конце концов, соединила с Петром Петровичем, строго предупредив, что через десять минут тот должен будет уехать в Совнарком на важное совещание.

– Але! Мальцев у аппарата! – раздался в трубке зычный, с хрипотцой голос.

– Господин, ой, извините, товарищ Мальцев, добрый вечер. Вас беспокоит Зинаида Блюмендорф, – с легким акцентом произнесла Ирина.

– Зинаида, говоришь, тебя зовут? – В голосе вдруг послышались теплые нотки.

– Да-да. Зинаида Блю-мен-дорф. Из Северо-Американских Соединенных Штатов.

– Знаю,