чем дело? Отвечают – перевод, мол, плохой, публика смеяться будет. «Почему смеяться?» – спрашивает. «А вот насчет собак очень смешно! Как собаки могли Рогозина покусать, когда они все в намордниках по улицам ходят?» – весело глянул на жену, которая задумчиво помешивала ложкой суп, так и не начав есть. – Нет, Зиночка, ты представь только, – потряс ложкой, – пришлось ведь это место вы-черк-нуть! Чтоб немцев не веселить, – заливисто рассмеялся.

– Не знаю, Сева, что здесь смешного, – недоуменно посмотрела на него Райх. – Выкидывать из Достоевского куски – преступление! – сказала наставительным тоном. – И собаки на улицах без намордников – преступление! Потому что Достоевский – гений, а собаки, Сева, всегда должны быть в намордниках. Чтоб знали свое место!

Мейерхольд, мгновенно состроив на живом выразительном лице шутовское выражение почтительного внимания и полного согласия, ловко спрятал улыбку.

– И прекрати корчить рожи, Всевочка! – воскликнула Райх, но все же не выдержала и, глядя на мужа, сначала улыбнулась, а потом рассмеялась.

– Ура-а! Мы победили грусть! – Мейерхольд несколько раз подскочил на стуле, размахивая ложкой над головой.

– Немедленно прекрати, слышишь? – Райх посмотрела на мужа ласково, как любящая мать смотрит на расшалившегося ребенка. – А то уйду! – погрозила пальчиком, сразу превратившись в капризного ребенка.

«Сразу видно – счастливая женщина», – подумала Ирина и отвела взгляд, только сейчас обратив внимание, что не слышит музыки. Повернула голову в сторону рояля и встретилась взглядом с пианистом. Тот смотрел изучающе, словно пытаясь угадать ожидания, потом замер, подняв руки над клавишами, слегка откинул голову и заиграл Шопена. Любимый ноктюрн Ники. Ирина обмерла, прикрыла глаза и откинулась на спинку стула, вслушиваясь в музыку, которая покатилась волнами и закружилась по залу, свивая вокруг невидимый кокон.

«Сколь удивительными свойствами наделена музыка, – думала Ирина, отдавшись во власть волшебным звукам. – Может успокаивать и дарить очищающие слезы, пробуждать воспоминания и избавлять от переживаний, может приземлить или, напротив, наградить волшебным ощущением полета над обыденностью. Музыке интересны не люди, а их души, да и то не все, а только способные вступить с нею в бессловесный диалог, в котором не может быть лжи, потому что в музыке невозможно скрыть фальшь. В каждом человеке с момента появления на свет живет его собственная мелодия, живительная или разрушительная, как «да» и «нет», как белые и черные клавиши рояля, которая может быть слышна или не слышна, но всегда существует – пока жив человек. Магия музыки, перенесенная рациональным человеческим умом на нотные линейки, возможно, одна из самых больших, до сих пор не разгаданных тайн».

«Сразу видно – счастливая», – подумала Райх, глянув на сидящую за столиком напротив женщину, красивую и независимую, способную вот так, отрешенно и самозабвенно, слушать музыку…

Уже покидая ресторан, Ирина заметила сидящего в дальнем конце зала, почти у прохода на кухню, старичка Поля, который с радостным видом приподнялся и кивнул, приложив руку к груди.

5

Березовая роща на холме, освещенная мутным утренним солнцем. Изящный изгиб реки за лугом вдалеке. Желтые леденцы одуванчиков, щедро рассыпанные на зеленой скатерти травы. Далекий голос меланхоличной кукушки. Душистый аромат сирени. Похрустывание мелкого гравия под ногами. Сонная ворона, задумчиво взирающая с головы безрукой мраморной нимфы на веселую воробьиную суету возле лужи. Церквушка без креста с надписью «Склад инвентаря». Кумачовое полотнище с белыми буквами «Коммунист не имеет права болеть!», растянутое над входом в особняк с усадебными колоннами…

– Скажите, как пройти к главному врачу?

– Прямо по коридору и направо. И запишите фамилию в книге регистрации посетителей.

– Гражданочка, не ступайте по ковру! Идти надобно у перилов, рядом с ковром. На то и перилы, чтоб рядышком идти, а не посередке. Ковров на всех не напасешься!

– Эй, товарищ гражданка, наденьте тапочки! У нас борьба за стерильность!

– К главврачу надо записываться за два дня. И что, что далеко? Приехали, записались, через два дня снова. Куда вы, женщина? Василь Василич, я гражданку не пускаю, а она…

– Как, говорите, фамилия? Ракелов? Вы, собственно, кто? Родственница? Только узнали? Издалека приехали? А-а… Да-да… В параличе. Совсем не разговаривает, но все понимает. Ну хорошо. В виде исключения. Проходите, но недолго. Маша, проводите гражданку к Ракелову.

– А он сейчас на веранде. Кислородные ванны принимает.

– Маша, это называется «воздушные ванны», сколько раз повторять?

– Поняла, Василь Василич. Следуйте за мной, гражданка. Аккуратно… Не заденьте… Не опрокиньте… Направо… Теперь налево… Вот в эту стеклянную дверь. Проходите. Он один лежит с той стороны, а остальные – на солнце. А ему нельзя. У него мозговой удар. Сколько вам времени выделить? Полчаса? Выделяю.

– Спасибо.

– Не за что.

Металлическая кровать с серым больничным одеялом.

Худой мужчина с заострившимися чертами почти воскового лица, темными кругами под глазами и полуоткрытым перекошенным ртом.

Черная бородка с проседью и родимое пятно на щеке, похожее на насосавшуюся кровью пиявку.

Он.

Нельзя говорить «здравствуй»…

– Ну, вот и свиделись наконец, дядюшка любимый! – Ирина придвинула к кровати табурет, окрашенный в белый больничный цвет, и кивнула провожатой, которая отошла к перилам веранды и встала там, наблюдая.

Ракелов смотрел безразличным, неподвижным взглядом, словно Ирина была одним из немногих ничего не значащих предметов, которые в последнее время то появлялись перед ним, неизвестно зачем, то исчезали, непонятно почему. Сколько она, бывшая сестра милосердия, видела таких глаз: серых, карих, голубых, зеленых, которые, оставаясь последними каплями жизни на почти безжизненных лицах, смиренно каялись, умоляли, силились рассказать, плакали, искали прощения или прощали, замирали, страшась неведомого, или глядели отрешенно. Что скажут эти?

– Вот я и приехала, – поправила одеяло. – Вижу, что рад. Однако ж волноваться тебе никак нельзя. Болезнь у тебя серьезная. А я теперь буду за тобой ухаживать. Ты не беспокойся – сколько надо, столько здесь и пробуду, – приговаривала она. – Найдется где на ночлег устроиться? – повернулась к провожатой.

– Этот вопрос не мне решать. Прикажут – поможем. Ну, – глянула строго, – я пойду, не буду мешать, – вышла, прикрыв за собой дверь.

– Вот и встретились, Яков Степанович, – повторила Ирина, наклоняясь к Ракелову. – Узнаешь?

Тот смотрел равнодушно.

– Помнишь осень семнадцатого года? Бологое?

Взгляд Ракелова почти неуловимо изменился, а уголок рта дернулся.

– Станцию Бологое, где ты мужа моего убил, – уточнила, неотрывно глядя в глаза.

В глазах Ракелова появилась обеспокоенность. Он пошевелил губами, будто силясь что-то сказать.

– Вижу, что тоже рад, – Ирина усмехнулась, – как и я. Если б ты знал, как я ждала нашей встречи! Иногда ночью проснусь и представляю – вот вхожу к тебе, а ты… так радуешься, так радуешься…

– Зу-вю-зю-ю… – вдруг промычал Ракелов, глаза которого