— Ну да… Двести пятьдесят тонн на шлюху соСтароневского палить не будешь. И на жену, которая тебе воздух в постели портитдвадцать лет к ряду… Любил… Слушай, Кит, — Митенька прищурился и хитропосмотрел на Никиту. — А может, это ты прихватил камешки, а? Ну мало ли,какие цацки на мертвой шее болтаются…

Кухня Левитаса поплыла у Никиты перед глазами. А заодно исам Митенька — родной, плохо выбритый, со всклокоченными волосами.

— Ты… Ты…

— Да ладно, шютка! Шютка, — тотчас же разулыбалсяМитенька. — Что сразу бычиться-то?… Я к тому… что могли заложить — и наКанары с Балеарами… Хотя… Хрен… Повяжут с такими камешками… Нет. Будем по ночамлюбоваться. Из подштанников доставать — и любоваться.

— Дурак ты, Митенька…

— Я же сказал… Шютка! А если эти двое… Ну, парочка.Которых ты подвозил?

— Не знаю…

— Ладно… А Корабельников и вправду странный тип. Готовна что угодно закрыть глаза, лишь бы не трепали имя его жены… Это что, и естьлюбовь? Никогда не женюсь, никогда… Не нужно мне никакой любви… Пусть меня мойкобель любит… Вот уж кто мне сюрпризов не преподнесет. И не окажется на склонелет утконосом. Или ехидной какой-нибудь. Доберманом родился — доберманомпомрет… А Корабельников, видать, еще тот пес… Так тело защищать… Которое,может, ему до конца и не принадлежало…

Митенька крякнул и обхватил пятерней лохматый затылок:нельзя сказать, что ему без труда давались такие изысканные формулировки. НоНикита понял его, а поняв, восхитился: ай да Митенька, ай да философ хренов, икто бы мог подумать, что под таким простецким, грубо скроенным черепом ютятсяподобные мысли. Впрочем, это и мыслями-то назвать нельзя, по большому счету,так, предутренние ощущения, когда Господь Бог отправляется перекурить, и всяк,кому не лень, может посидеть в его руководящем кресле… Ну конечно же,Корабельникоff слишком любил свою жену, слишком. Настолько, что готов былпринести в жертву ее прошлое. Прав, прав Митенька: он хотел знать о жене толькото, что подтверждало бы ее привязанность к нему, Корабельникоffу. Подтверждало,а не опровергало. И теперь, лишившись Мариночки…

Лишившись живой, вероломной и похотливой Мариночки, тытолько выиграл, Ока Алексеевич! Если ты выберешься — а ты должен, ты простообязан выбраться, — Мариночка превратится в воспоминания. И любовь к ней —тоже… Любовь, переведенная в воспоминания, всегда абсолютна, а именно кабсолюту ты всегда и стремился по большому счету. Любовь, переведенная ввоспоминания, никогда не предаст тебя, потому что воспоминания никогда непредают. Напротив, они утешают, они кладут легкую щенячью голову на колени итребуют ласки. Они готовы поиграть с тобой в тихие игры, они готовы соврать воблаго, они готовы убедить тебя в чем угодно. Например, в том, что те, кого тылюбил, любили только тебя… И если в эту благостную картину не вписываетсякакой-то там сомнительный жаргон — долой жаргон. И если в эту благостнуюкартину не вписывается какая-то там сомнительная грузинка — долой грузинку. Азаодно и сомнительное прошлое. Ты всегда будешь помнить только о ее легкихруках и тяжелых волосах… И в твоих воспоминаниях ее руки станут еще легче, аволосы — еще тяжелее. И они…

Они — будут только твоими…

— Эй… Ты совсем меня не слушаешь… — будничный и такойпрозаичный голос Митеньки донесся до Никиты как из бочки.

— Почему не слушаю? Слушаю…

— Это хорошо, — неизвестно чему обрадовалсяМитенька. — А вот теперь слушай внимательно. Об этом не знает никто. Тоесть — вообще никто. Я бы и сам предпочел об этом не знать… Хотя, если честно,то мне от этого знания ни холодно ни жарко. Тем более что следствие ужеприхлопнули.

— Что ж не сообщил? — поинтересовался Никита, струдом отрываясь от мыслей об абсолютах.

— Меня это не касается… У меня своих геморроев полно. Атебя это позабавит… Помнишь ту ночь, когда ты приволокся ко мне с Пятнадцатой?

— И что?

— А вот что…

Митенька открыл ящик кухонного стола, доверху набитый всякимхламом: вилки, ложки, консервные ножи, полиэтиленовые крышки, мумифицированныетушки тараканов, ссохшиеся головки чеснока, противоблошиные ошейники,заляпанные жиром брошюры самого провокационного содержания: от сектантской«Сторожевой башни» до устава Партии пенсионеров. Никиту всегда умиляли этизалежи, он был просто уверен: стоит хорошенько покопаться в этой куче барахла —и на свет явятся неизвестные фрагменты давно утерянной Янтарной комнаты. А также отбитый нос Сфинкса из Гизы, унесенный в неизвестном направлениинаполеоновскими солдатами…

Интересно, что на этот раз извлечет на свет божий Митенька?

Пока Никита размышлял об этом, Митенька вытащил из столакрошечный прозрачный пакетик и повертел им перед носом приятеля.

— Ты знаешь, что здесь?

— Понятия не имею…

— А ведь это твоя вещица… С Пятнадцатой линии…

Сколько Никита не вглядывался в содержимое пакетика, он такничего и не увидел. Пакетик был восхитительно, обворожительно, сногсшибательнопуст.

— Оригинальная вещица, — осторожно заметилНикита. — Очень оригинальная…

— Я тоже так подумал… Учитывая место, где она к тебеприцепилась…

— И где же она ко мне прицепилась? — Никита всееще не понимал, куда клонит Митенька.

— Я так думаю, что в спальне… Той самой… Где ты нашелвторое тело…

Он наконец-то раскрыл пакетик, Митенька. И, покопавшись тамнеуклюжими пальцами, вытащил самый обыкновенный волос. Светлый и длинный,теперь понятно, почему он не просматривался в крошечном куске целлофана.

Митенька повертел волос в руках, расправил его и дажеподергал за концы.

— Узнаешь? — спросил он.

— Нет.

— А зря. Его я снял с твоей куртки. А знаешь, что самоеинтересное?

— Что?

— Это ведь искусственный волос.

— Что значит — искусственный?

— Искусственный — значит ненастоящий… Волос из парика,одним словом. Мариночка носила парики?

— Не знаю, — стушевался Никита. — Вроде нет…Вроде у нее были свои волосы…

— У нее были свои волосы. Я навел справки. У нее былароскошная шевелюра… Густая… почти львиная… И-эх, не мне досталась…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Просто хочу уточнить. Ты ведь в тот вечернигде больше не был, я так понимаю? Кроме этой гребаной Пятнадцатой линии…

— Нет, — Никита все еще не мог сообразить, к чемуклонит Левитас.

— И знакомых трансвеститов у тебя нет, так?… И плешивыхвоздыхательниц ты к «Прибалтийской» не подвозил…

— А кто такие трансвеститы?

Левитас метнул на Никиту полный иронии взгляд.