Одетые в дешевую черную шерсть, провонявшую застарелым потоми грязью, с выбритыми головами и длинными жидкими нечесаными бородами, все онивыглядели изможденными.

Мне показалось даже, что я узнал одного из них и что я любилего когда-то... Впрочем, это было давно, решил я, и думать об этом больше нестоит.

Мариусу, стоявшему рядом со мной как тень, я признался, чтоне выдержал бы такой жизни, но оба мы знали, что это неправда. По всейвероятности, я безропотно выдержал бы все и умер, так и не узнав, чтосуществует и другой мир.

Я прошел в первый из длинных коридоров, где погребалимонахов, и, закрыв глаза, прильнул к земляной стене, прислушиваясь к мечтам имолитвам тех, кто лежал, замурованный заживо во имя любви к Богу.

Именно так я себе это и представлял, в точности так изапомнил. Я услышал знакомые, не представляющие больше для меня загадки слова,произносимые шепотом на церковно-славянском языке. Я увидел предписанныеобразы. Меня обжигал пылающий костер подлинной веры, воспламенившийся отслабого огня жизней, проведенных в полном самоотречении.

Я стоял, наклонив голову, прижавшись виском к земляной стене.Я мечтал найти того чистого душой мальчика, который вскрывал эти кельи, чтобыпринести отшельникам немного пищи и воды, чтобы поддержать в них жизненныесилы. Но я не мог найти его. Не мог. И по отношению к нему я испытывал толькобезмерную, безграничную жалость из-за того, что ему вообще пришлось здесьстрадать, худому, жалкому, отчаявшемуся, невежественному, да, ужасноневежественному, знавшему в жизни только одну чувственную радость: смотреть наотблески огня в красках иконы.

Я задыхался. Я повернул голову и, оцепенев, упал в объятияМариуса.

– Не плачь, Амадео, – нежно прошептал он.

Он отвел мои волосы с глаз и пальцем ласково смахнул сресниц слезы.

– Попрощайся с ними навсегда, сын мой, – сказал он.

Я кивнул.

Через мгновение мы стояли на улице. Я молча спускался похолму к берегу. Мариус шел за мной.

Запах реки усиливался, равно как и зловоние, исходившее отлюдей. Наконец я дошел до строения, в котором узнал собственный дом. Вдруг мнепоказалось, что это настоящее безумие! Чего я добиваюсь? Взглянуть на все этодругими глазами? Найти подтверждение тому, что у меня, смертного мальчика,никогда не было ни единого шанса?

Господи, моему новому существованию в облике нечестивоговампира, питающегося жирными сливками порочного венецианского мира, вообще нети не может быть прощения – я это прекрасно понимал. Неужели это всего лишьтщеславная попытка самооправдания? Нет, что-то иное влекло меня к длинномупрямоугольному дому, толстые, обмазанные глиной стены которого были разделеныгрубыми балками; с крыши свисали сосульки. Это довольно-таки большоепримитивное строение было моим домом. Я осторожно, крадучись, обошел еговокруг. Сугробы здесь осели и потекли, талая вода заливала улицу, совсем как вмоем детстве. Вода просочилась в мои венецианские сапоги тонкой работы. Нотеперь она не парализовала ноги, потому что я черпал силы у неведомых этимлюдям богов и у созданий, чьих имен невежественные крестьяне, одним из которыхраньше был и я, не знали.

Я прижался лбом к шершавой стене, как в монастыре, приникнувк глине, словно ее плотная поверхность могла защитить меня и передать мне все,что я хотел узнать. Через крошечную дыру в вечно осыпающейся глиняной обмазке яувидел знакомые огоньки свечей и более яркое пламя ламп – семья собралась возлебольшой теплой кирпичной печи.

Я знал каждого их этих людей, хотя некоторые имена стерлисьиз памяти. Я знал, что это мои родные и какие между ними отношения.

Но мне хотелось узнать и многое другое, хотелось убедиться,что все у них хорошо. Мне нужно было выяснить, смогли ли они продолжать жить сбылой энергией после того рокового дня, когда меня похитили, а отца,несомненно, убили в дикой степи. Возможно, мне необходимо было знать, о чем онимолились, когда вспоминали Андрея, мальчика, обладавшего даром писать подлинныешедевры – нерукотворные иконы.

Я услышал, что внутри играют на гуслях, я услышал песню.Голос принадлежал моему дяде, одному из братьев отца, такому молодому, что онмог бы быть и моим братом. Его звали Борис, и с раннего детства он отличалсяспособностями к пению, легко запоминая старинные сказания о богатырях и героях,и сейчас он пел одно из них, красивое и трагическое. Гусли были старые ималенькие – отцовские, и Борис перебирал струны в такт речитативу, рассказываяисторию жестокой и роковой битвы за великий древний город – Киев.

Я вслушивался в знакомые распевы, на протяжении сотен летпередававшиеся в нашем народе из уст в уста, от певца к певцу. Я отломилкусочек глины и сквозь крошечное отверстие увидел в углу иконы – прямо напротивсемьи, собравшейся вокруг мерцающего в открытой печи огня.

Что за зрелище! Среди десятков свечных огарков и глиняныхламп с горящим в них жиром стояли, прислоненные к стене, около двадцати икон взолотых окладах. Некоторые давно потемнели от времени, тогда как другие сиялисвежестью красок, словно Божием соизволением созданные только вчера. Там же яувидел и крашеные яйца, покрытые прекрасными узорами, которые прекрасно помнил,хотя сейчас даже своим вампирским зрением не мог разглядеть их во всехподробностях – слишком велико было расстояние. Много раз наблюдал я, какженщины расписывают к Пасхе эти освященные яйца, деревянными палочкаминакладывая подтаявший воск, чтобы наметить ленты, звезды, кресты или линии,обозначавшие бараньи рога, бабочку или аиста. После того как яйцо покрываливоском, его окунали в холодный краситель поразительно густого цвета. Мне тогдаказалось, что существует бесконечное разнообразие оттенков, а также бесконечныевозможности выражения глубокого смысла в простых узорах и знаках.

Эти хрупкие прекрасные яйца хранились для исцеления больныхили же для защиты от бури. Я сам прятал их, например в огороде, чтобы урожайбыл лучше. Одно из них я поместил над дверью дома, куда после замужества ушлажить моя сестра.

Об этих расписных яйцах есть прекрасная легенда, в которойговорится, что, пока люди будут соблюдать этот веками установленный обычай,крашеные яйца защитят мир от злого чудовища, которое всегда готово прийти ипроглотить все живое на земле.

Приятно было увидеть, что эти яйца по-прежнему лежат вкрасном углу, среди икон, рядом с ликами святых. Откровенно говоря, я забыл осуществовании этого древнего обычая и теперь испытывал не только стыд, но истрах – мне казалось, что такая забывчивость предвещает беду.