– Дэн, – сказала Глафира, рассматривая его, – я не понимаю,почему должна выворачивать перед тобой душу, но…

Он вдруг покраснел так, что шея пошла пятнами и лоб влажно инездорово заблестел, будто у него вмиг поднялась температура. Он вытащил изподставки салфетку, зацепил ее, подставка упала, загрохотала…

– Дэн, – продолжала Глафира, когда подставка кое-каксовместными усилиями была возвращена на место, – я просто хочу тебе сказать,чтоб ты особенно не расстраивался… Мне поначалу казалось, что Разлогов и естьмужчина моей жизни, понимаешь? И однажды я ему даже об этом сказала! Дура была,вот и сказала. Он пришел в ужас. Нет, правда! Он даже в лице изменился. Онсказал мне, что это невозможно. Вот просто невозможно, и все! Он сказал, чтоникогда не поверит никакой женщине, и я не исключение. Он сказал, что мы можемпрекрасно ладить и все у нас может быть хорошо, только чтобы я не лезла к нему сосвоей любовью. Он сказал – ты все придумала. И ты ошибаешься. Ты не можешь менялюбить, а я не могу любить тебя. Он заявил – мне предназначаласьодна-единственная женщина, но ее в моей жизни никогда больше не будет. Я такпонимаю, говорил он о бывшей жене, о Марине.

Глафира попила воды из стакана и зачем-то поставила его наблюдце, а кофейную чашку аккуратно пристроила рядом. И посмотрела в окно.

– Я потом часто об этом думала. И вот что придумала. Онтогда и по девицам побежал со страху, понимаешь? Чтобы как-то мне… нагляднопродемонстрировать, что он герой не моего романа. Чтобы я ни на что ненадеялась. Это трудно объяснить, но мне кажется, так оно и было. Разлоговвообще-то человек разборчивый и непростой, а выбирал то и дело каких-то шлюх,вроде этой Олеси. Я теперь думаю, что он их и не выбирал, а хватал первое, чтопод руку попадется. Ну то есть кто, а не что!..

– На хрена так жить, я не понимаю! Ты ему врешь, он тебеврет!..

Она пожала плечами.

– Да мы не особенно и врали, Дэн. Мы сразу… ну после тогоразговора… договорились, и все! Он не спрашивал, с кем я провела вечер, а я егоне спрашивала, с кем он провел ночь. Вот и все.

– Все из-за бабок, – повторил Дэн устало, – и девки эти, изжурнала, на бабки кидаются, и ты тоже вот… А на вид… благородная…

– Что ты заладил – благородная, благородная… – вспылилаГлафира.

– Да я не заладил!

– А не заладил, вспоминай тогда, откуда взялась фотография!Для меня сейчас самое главное – эта фотография. Слушай, и поешь уже, а?! Ну чтоты с чашкой, как дурак, сидишь!

Но Дэну есть расхотелось. Он вдруг так обессилел, что мелкойотвратительной дрожью пошли дрожать руки. Он попытался вытащить из пачкисигарету, но никак не получалось, и он вытряхнул ее досадливым резкимдвижением.

Глафира смотрела на него, и ей было очень грустно, и жалкоего. Надо же!.. Он думал, что она благородная, а она так его подвела. Исовершенно неважно, что вчера он увидел ее первый раз в жизни. Все равно он нанее надеялся, а она его подвела! Она не любила Разлогова, и Разлогов ее нелюбил, а эта глупая литературная категория – любовь – значила для журналистаСтолетова очень много.

– Дэн, – спросила Глафира, подумав про литературныекатегории, – ты где учился? На журналистике?

– На филфаке, – буркнул Дэн Столетов, – а какая разница?

– Оно и видно.

– Что тебе видно?! Что я дурак малолетний?! Так я это и безтебя знаю!

– Я тоже на филфаке училась, – Глафира улыбнулась. – Наромгерме.

– Да ну? – вяло удивился Дэн. Его это не интересовало. –Романо-германское отделение – это… хорошо. Это… хорошее образование.

– Дэн, не страдай.

– Я стараюсь.

И они замолчали. Глафира взяла у него из пачки сигарету,закурила и сильно затянулась.

…Затянулась. Мелодрама слишком затянулась. Надолгозатянулась. Надо заканчивать.

– Дэн, вся фишка в том, что фотографии этой не могло быть.Но она есть. Значит, ее кто-то специально придумал! И если мы узнаем, ктоименно, мы узнаем, кто взял мой бриллиант и отдал его Олесе! И, главное, зачемэто было проделано.

– Я правда не знаю, – признался Дэн. – Я сдал материал, ивсе! Но, хочешь, узнаю.

– А как ты узнаешь? У Прохорова спрашивать нельзя.

– Да что я, не понимаю, что ли?! Я у Сапогова спрошу. Онточно скажет. А Прохоров и есть… мужчина твоей жизни?

Глафира решила, что на этот вопрос отвечать уж точно нестанет.

– А Олеся могла сама собрать эту фотографию из двух? Вфотошопе?

Дэн Столетов вдруг захохотал.

– Да ты видала ее, Олесю эту?

– Нет, – отрезала Глафира.

Он смутился и перестал хохотать.

– Я не это имел в виду. То есть я хочу сказать… Ну самапонимаешь… – Тут он вдруг пришел в раздражение. – Я ж тебе говорил! Она даже помылу послать ничего не может! И, между прочим, очень этим гордится! Она намсвои фотки так и отдала, пачкой! Она даже архивировать не умеет, а уж вфотошопе точно не шарит!

– Выходит, она кого-то просила, что ли? – задумчиво задаласамой себе вопрос Глафира. – Но зачем?.. Понимаешь… – И замолчала.

– Что?

Она молчала.

Кто-то зачем-то придумал эту фотографию. Слепил в фотошопе,собрал из нескольких и… ошибся. Глафира точно знала, что это подлог, поняла,как только увидела! Никто не мог знать о том давнем разговоре, когда Глафирарыдала, а Разлогов ходил в отдалении, очень сердитый. Он ходил, время отвремени говорил что-то бессмысленное, вроде «Перестань реветь!» – а она все неунималась. Потом она постепенно затихла, он подошел, сел рядом и сказал, что нелюбит женских истерик.

Он любил за вечерней пение, белых павлинов и стертые картыАмерики.

Не любил, когда плачут дети, чая с малиной и женскойистерики.

Женской истерики Разлогов уж точно не любил.

Потом он все ей объяснил – умный, взрослый, раздраженныйчеловек, оказавшийся совершенно чужим. Собственно, именно это он и объяснил –что он чужой. Не ее. Принадлежать ей он не хочет и, самое главное, не может.Все у нас будет хорошо, если только ты не станешь сейчас сочинять историю пролюбовь. Не надо ее сочинять, и придумывать ничего не надо! Я слишком много вжизни придумывал, сказал тогда Разлогов, больше не хочу. И никакихдушераздирающих историй! Можно установить простые правила и им следовать.Больше ни от тебя, ни от меня ничего не требуется.