Раиса еще раз взвизгнула и стала хрипеть и закатывать глаза.

Илья поднял руки, и этот жест был тоже словно из кино.

Гена спиной продвигался на лестницу, волоча за собой Раису.

Выбравшись из приемной, он ногой захлопнул дверь — какие-тобумаги от удара разлетелись по полу. Потом раздался короткий шум, удар, а когдаРешетников вывалился на площадку, Раиса сидела у стены, таращила остекленевшиеот ужаса глаза, а больше на площадке никого не было.

Внизу взревел мотор, страшно взвизгнули шины, и все смолкло.

* * *

Во «Французской кофейне» как обычно было прохладно.Специфический, очень сдержанный и некоторым образом даже интеллигентный шумрадовал ухо и сердце. Возможно, оба уха.

А сердце только одно.

Единственное Микино сердце стучало так, что вполне моглозаглушить шум не только кофейни, но, кажется, даже стадиона.

— Здравствуйте! — сердечно сказала Микедевушка-распорядитель, которая хорошо ее знала. — Я провожу. Вас уже ждут.

Мика оглянулась на хмурого дядьку, который зашел следом заней и теперь рассматривал витрины с «кондитерскими изделиями». Изделия былихороши, и если не знать, что их можно есть, то они вполне могли сойти запроизведения искусства. Мика любила именно рассматривать, а не есть.

Нет, есть тоже любила, но «ограничивала себя».

Господи, подумала она с тоской, какая ерунда лезет мнеголову. Когда я на пороге смерти, нельзя думать о пирожных.

Или нет, не так. Не на пороге, а на волосок от смерти.

Господи, опять ерунда выходит!..

Хмурый дядька, который был представлен ей как Юрий Латышев икоторый должен был ее прикрывать, на Мику вовсе не смотрел. Любезничал скондитершей, у которой, как в рассказе Бунина, были розовые ноготки, похожие наминдальные орешки. Может, из-за этих ноготков, а может, из-за того, что онанаходилась в милом, уютном и таком привычном кафе, все предстоящее казалосьМике совершенно нереальным, словно она из яви вот-вот должна шагнуть в сон, ихорошо об этом знает, и шагать не хочет, но… должна, должна!..

Она помялась некоторое время, ожидая, что он хотя бывзглянет на нее, так сказать, поддержит ее взглядом, но он тыкал пальцем врозаны и корзиночки, смаковал свой выбор — кондитерша млела, — и Мике ничего неоставалось, как двинуться следом за распорядительницей в прохладную полутемнуюаквариумную глубину.

Валентин Певцов, который еще вчера составлял основноесчастье ее жизни и надежду на лучшее будущее заодно, сидел у зеркальной стены кней лицом и смотрел на нее, не отрываясь.

У Мики вдруг вспотела спина.

— Сюда, пожалуйста. — Девушка отодвинула ей стул. Микаприжимала к груди пакет, в котором обозначался контейнер. Ладони были липкими.— Что-нибудь закажете сразу?

— Кофе, — пролепетала Мика. Под его взглядом ей делалосьнехорошо. — И сок.

— Свежевыжатый?

— Да.

— Апельсиновый, морковный, яблочный, ананасовый,грейпфрут?..

— А… апельсиновый.

— Принесете через десять минут, — распорядился ВалентинПевцов, бывшее счастье ее жизни. — Раньше не надо.

— Хорошо, сказала девушка несколько удивленно. — А кофесразу? Или тоже через десять минут?

— Все, все через десять минут, черт подери!..

В зеркале Мика видела, как Юрий Латышев покрутил головой,выискивая местечко, плюхнулся у выхода и развернул газету.

Как ей хотелось вот прямо сейчас, здесь, сию минуту, сновастать свободной и легкой, положить ногу на ногу, развернуть газету, покачатьногой, рассматривая собственный замысловатый сапожок! И чтобы не было ничегогадкого и ужасного, случившегося с ней этой ночью, и чтобы она снова сталанезависимой и гордой, и, чтобы не было тех ужасных слов, которые этот человекнапротив говорил ей с такой отвратительной яростью!

Но она знала, что никогда, никогда не сможет их забыть.

Никогда — трудное слово.

— Давай, — велел Певцов, как только распорядительницаотошла. — Да не под столом, дура! Так давай! Я не шпион, твою мать!..

— А… кто ты, Валя?

— Я никто. Я идиот, который доверил овце важное дело, толькои всего!

Глаза у Мики вдруг налились слезами. Она не собираласьрыдать, но, кажется, уже рыдала.

— Прекрати! — велел он. — Я уйду через пять минут, и тогданачнешь свои концерты, а сейчас мне представлений не надо, твою мать!..

— Валя, ты говорил, что папа, что папины бумаги… Что, еслимы не переправим их за границу, папу посадят и… А на самом деле…

— Что на самом деле? — вдруг перебил он и глянулвнимательно. — Ты что? Влезла в коробку?

— Что? А… нет. — Кажется, она играла плохо, неумело, хотявсю жизнь считала себя виртуозом по части обвести мужчину вокруг пальца.

Видимо, имело значение не только, какой мужчина, но еще икакой палец!

— Нет, я никуда не лезла, но… там же ведь нет никакихпапиных, бумаг, да? Да?! Зачем я была тебе нужна? Чего ты от меня хотел?

— Знал я, что все бабы — дуры, — сказал он равнодушно. — Ночто такие, даже не подозревал. Курица, твою мать! Без мозгов.

Он отвернулся и помешал соломинкой в стакане с водой. Даже втакой драматический момент он пил воду без газа, с лимоном и льдом.

— Валя, — проскулила Мика, — я же пошла туда! Я же всесделала так, как ты мне велел! Но что-то случилось, понимаешь?! Я не видела,как его убивали, я вышла оттуда, а он уже… труп!

— Трупом его сделал твой муж?

— Я не знаю, Валя!

— Связался, черт, — выговорил он почти добродушно, — семьякретинов. И уголовников! Отец твой кретин, муж убийца. А ты… овца безмозглая.

Она помолчала. Слеза капнула на руку, и Мика быстро еестерла.

Наверное, она на самом деле дура. Идиотка. Последняя тупица.

Зачем она согласилась еще и на это? Как она могла?

Они умные, сильные, — она чуть было не подумала «взрослые»!— пусть сами улаживают свои проблемы, без нее! Ей надо домой. В ее уютнуюквартирку. Домашние туфли, плед, и чтобы кто-нибудь над ней хлопотал, укутывал,жалел.

А ей все приказывают!

Ей опять приказали, и она опять пошла… на задание.

И это «задание» ей нужно довести до конца, во что бы то нистало.