– Там не девять нулей, а десять, и последняя цифра 6.

– И ты заставила меня заполнять вторую часть, не сказавпро счет?

– Я сразу не заметила, – пожала плечамидевчонка, – переписывайте!

– А нельзя сверху пририсовать лишний нолик ипереправить восемь на шесть?

– Вы что, дама? – Девушка чуть не выронила жвачкуна стол. – Это финансовый документ, а не записка на холодильнике,серьезная вещь, доход государственной казны, переписывайте!

Скрежеща зубами, я вновь начала выводить бесконечные семеркии девятки. Но раздражение – плохой помощник, и когда я приволокла квитанцию кокну, выяснилось, что неверно указала таинственный БИК. Затем напортачила снеким ИНН получателя платежа, потом перепутала буквы Ф и Х… Одним словом,примерно через час-полтора, сидя над грудой разорванной бумаги, я горькопожалела о своей жадности. Уж лучше бы отдала мерзкому менту сорок рублей!

– Простите, – тронул меня за плечо мужик, тотсамый, которого я просила подвинуться, – простите…

Меня воспитывали очень интеллигентные люди, папа – академик,мама – певица. Наверное, они знали бранные слова, но в нашем доме их никогда неупотребляли. Самое большое, на что был способен отец, впадая в гнев, это,сильно покраснев, выкрикнуть:

– Ну какой гад!

Оказавшись в школе, я была предельно изумлена, узнав, чтослово «гад», употребляемое папой в качестве страшного ругательства, на самомделе литературное, в зоологии даже существует целый раздел – гады.

Поэтому, став взрослой, я никогда не употребляю бранныхслов, но, с другой стороны, и не осуждаю тех, кто это делает. И это опять жерезультат папиного влияния. Однажды отец, который хоть и был очень крупнымученым-ракетчиком, носил на плечах генеральские погоны, взял меня 7 ноября наКрасную площадь, на парад. Когда мимо трибуны стройными рядами поехали специальныетягачи, на которых покоились страшные, толстые ракеты, стоявший рядом с папойкрасноносый военный, регулярно прихлебывавший коньяк из фляжки, толкнул отцалоктем и прогремел:

– Ну, Андрюха… здорово наши… идут!

– Красиво смотрятся, – как ни в чем не бывалоответил папа.

Мне было 14 лет, и я возмутилась, правда, шепотом, вплотнуюпридвинув губы к папиному уху:

– Зачем он так ругается!

Так же тихо папуля ответил:

– Он не ругается, Рыжик, он так разговаривает и неумеет иначе. Ну, беседуют же одни люди на французском, другие на немецком, аИван Михайлович изъясняется матом! Считай, что он иностранец. – Все сразустало на свои места, и с тех пор я никогда не сержусь на людей, употребляющихрусский подзаборный, просто считаю их иностранцами. Но сама практически никогдане ругаюсь!

– Простите, – повторил мужчина.

Я вздрогнула и написала вместо семи девять. Дикая злобаударила в голову.

– Не пошел бы ты на… – вылетело из моего рта, –опять переписывать, твою!..

Мужик горестно вздохнул:

– Простите, я вас тоже недавно послал! Понимаете,второй час сижу, давайте поможем друг другу.

Я осмотрела кучу скомканных бумажек.

– Ну и как это возможно сделать?

– Сначала я продиктую вам реквизиты, а потом вы мне!

Мысль показалась мне дельной, и мы приступили кхудожественному чтению. Дело и впрямь пошло быстро. Обрадованные, мы подскочилик окошку и сунули туда квитки.

Кассирша глянула на них и отшвырнула назад.

– Теперь что? – хором спросили мы с мужиком.

– Сумму штрафа надо указывать прописью!

Я оторопела, а парень примолк. Потом он очень медленноизорвал извещение, швырнул клочки на пол и сообщил:

– Государство, чиновники которого таскают доллары вкоробке из-под ксерокса, не обеднеет, если не получит мою десятку.

– Ты прав, – радостно крикнула я, – ведьштраф можно просто не платить! И что с нами за это сделают?

– Ничего, – возвестил мужик.

– Тогда побежали.

Мы вышли на улицу. Дождь прекратился, и вовсю сияло солнце.Мужик влез в «Волгу» и крикнул:

– Уж извини, коли нагрубил!

– Ничего, – ответила я, открывая «Жигули», –сама хороша.

Как ни странно, дальше день покатился без приключений. В«Московском комсомольце» мне велели явиться завтра к десяти, и в родильном домемы с ребятами без всяких проблем получили Ксюшу, судорожно сжимавшую в рукахсверток, завернутый в коричневое одеяло. Кирюшка взял младенца.

– Давай сюда, понесу.

Я откинула угол кружевной пеленки и вздрогнула. На меня вупор смотрели Володины глаза. Стараясь не разрыдаться, я села за руль, и мывмиг добрались домой.

Вечер прошел в семейных хлопотах. Несмотря на наши дружныепротесты, Ксюша решила вертеть котлеты.

– Да здорова я, как корова, – отмахивалась девушкаот наших предложений пойти полежать, – раньше бабы в поле рожали, иничего! Вы что, котлет не хотите?

– Очень, просто очень хотим, – заоралКирюшка, – милая Ксюшенька, спасибо, Лампа тут совсем распоясалась, дажеяичницу не делает!

Ксюша рассмеялась и стала бросать на сковородку аккуратныекотлетки. Я сердито пожала плечами и ушла в Катину комнату. Там, вокруг слегкаободранной кроватки, сидела вся наша собачье-кошачья стая. Рейчел, заслышавскрип двери, издала тихий рык, но, увидав меня, тут же виновато замела хвостом.

– Правильно, – одобрила я, – охраняйтемальчика, сейчас коляску привезу.

Прихватив ключи от Володиной квартиры, я вышла на лестницу,открыла дверь и почувствовала запах табака. Надо же, никак не выветрится…Ухватив коляску, я толкнула ее к выходу и тут увидела на столе пепельницу сдвумя окурками. Как странно! Я отлично помню, что вымыла плошку и уничтожилавсе бычки. Эти-то откуда взялись?

Недоумевая, я схватила вонючую пепельницу и уставилась нанее во все глаза, потом осторожно взяла желтый фильтр… Возле золотого ободкавиднелась надпись: «Легкие» и цифры 21. Какие-то неизвестные сигареты, и этобыло уж совсем непонятно. Володя курил только «Парламент», честно говоря,немного дороговатый сорт для милиционера-бюджетника, но Костин, вытаскиваяпачку, улыбался:

– Не пью, а обедаю раз в три дня, могу себя хотьлюбимыми сигаретами побаловать…