– Может, конечно. Теоретически там мог быть кто угодно,учитывая, что мы не знаем ни о каких связях дяди Гоши и вообще не знаем, былиони или нет! Мы не знаем, с кем он разговаривал в своей квартире в тот день,когда его убили, а он разговаривал! При этом соседи дружно утверждали, что кнему никто никогда не приходил. Это может означать, что там был кто-то свой, издома. Но кто?

Обе девицы слушали как зачарованные.

– Если Племянников с кем-то ссорился и этот кто-то былименно из соседей, значит, кто-то из дома был осведомлен о его… подрывнойдеятельности.

– Почему?

– Потому что его не просто убили, а именно взорвали и именнов доме! Про взрывчатку никто не знал. И получается, что мог знать толькописатель. Только писатель, – повторил Добровольский. – Значит, все-таки он…

И глотнул кофе.

– И еще белый плащ и валенки, – сказал он сам себе. – Но этоне имеет никакого значения, если с улицы никто не пришел, а кавалер Олежкаутверждает, что никто. Или имеет?…

Девицы переглянулись.

– Что… имеет? – осторожно спросила Олимпиада.

– Ничего, – быстро ответил Добровольский, – это пока толькодогадки. Я не понимаю, почему в квартире Племянникова не было никакой обуви,кроме валенок. Помнишь, в прихожей стояли валенки?

– Помню.

– Ты что, была у него в квартире уже после того, как онпомер? – вскинулась Люсинда. – А, Лип?

– Была, – призналась Олимпиада. – Я тебе потом расскажу. Мытуда пришли, Павел как-то открыл дверь, и мы стали смотреть, что там может бытьподозрительного, и нашли…

– Липа, – громко окликнул ее Добровольский. – Ты обещаларассказать потом.

– Хорошо, хорошо! Ну вот, и там в прихожей были тольковаленки, и больше ничего. Если он у нас на площадке был в зимних ботинках,значит, хоть демисезонные-то должны были остаться! Хоть одни!

– Должны, – согласилась Люсинда. – А че? Их не было?

– Не было, только валенки! Ну, допустим, у него всего двепары обуви, но вторая-то должна была остаться? Он же не ходил летом в валенках!

– Не ходил.

– Вот именно.

– А может, он купить новые собирался, а старые выбросил!

Олимпиада пожала плечами.

Добровольский допил кофе и аккуратно поставил кружку настол.

Было еще много вопросов, на которые он никак не мог найтиподходящих ответов.

Где была тетя Верочка, когда Люсинда ушла к Олимпиаде?Просто отошла на кухню или в туалет? Или… заходила к Парамоновой, у которой втот вечер упал с крыши муж?

Почему жизнерадостный сосед Володя объявился только сегодня?Где он был все это время?

Почему Владлен Филиппович не мог застегнуть портфель посленынешней драки? Потому, что в пылу сражения сломал замок, или потому, чтоположил туда нечто объемное и неудобное? И зачем он пришел к писателю? ГадалкаЛюба пришла, чтобы уличить его, а Красин? Ему что понадобилось?

И почему три смерти так разительно отличаются друг от друга?

Или он не прав и смотрит на события только с одной стороны?И как посмотреть с другой?

Логика подсказывала ему, что все три смерти как-тообъединены между собой, но как? Что общего между взрывом на лестнице, падениемс крыши и повешением?

Липа навела его на мысль, которая показалась ему важной: разПлемянников был обут, а он и вправду был обут, значит, убили его не всобственной квартире! Но как тогда объяснить, что он оказался подле Липинойдвери?! Обулся, спустился на один этаж, в это время умер и прислонился кдвери?!

Чушь, не может такого быть!

Но если не может быть «такого», значит, должно быть что-тодругое, это Добровольский знал совершенно точно.

Племянников был убит, а потом взорвался. Парамонов упал скрыши. Парамонова повесилась, хотя вовсе не была похожа на самоубийцу!…

– Люся, – спросил Добровольский задумчиво, и они обемоментально перестали шептаться. – А куда вы шли, когда обнаружили Парамонову?

– За тортом, – с готовностью отозвалась Люсинда. – ТетяВерочка тортика захотела. Я и пошла. Только на лестнице ко мне Ашот пристал,это мой хозяин с рынка. Прям теперь и не знаю, как я к нему на глаза покажусь,я ведь его веником отходила!

Вот те на, подумал Добровольский.

– А что Ашот делал на лестнице?

– А-а, он к Любе приезжал, чтобы она ему погадала! Она емучасто гадает, он у нее совета просит. Я иду, а Любина дверь открывается. И онко мне сразу – шасть! Ну вот в точности навроде Липиного хахаля. Ой,

прости. Лип!

– Он мне не хахаль, – мрачно сказала Олимпиада. – Он мненикто!

– Ну и правильно, ты только не расстраивайся, Липочка.

– Да я не расстраиваюсь, с чего ты взяла!

– На наш с тобой век мужиков уж точно хватит, знаешь, какмоя мама всегда говорит – была бы шея, а хомут…

Добровольский вдруг рассердился:

– Мы говорим про Ашота, Люся! Он вышел, и что дальше?

– Ну, он злой был как собака, что-то там она ему неправильно нагадала! А она говорит, надо, мол, приезжать чаще и не на пятьминут-то, гаданье, мол, серьезное дело! А когда она дверь закрыла, он и полезко мне! Ну… мы подрались маленько, на улице уже, а потом я в подъезд ломануласяи к Липе забежала, а Ашот давай в дверь барабанить! Уж и не знаю, что было бы,если бы Владлен Филипыч сверху не пришел! А он пришел и вежливо так спрашиваетАшота, вам, мол, Олимпиаду Владимировну, что ли, нужно? А тот ничего не сказал,только ботинком саданул в косяк и вниз побежал.

Добровольский подумал:

– Красин шел сверху?

– Да, вроде бы сверху. А так я не помню! Я ж… того, думала,убьет меня Ашот, проклятый! Гадать он приехал! Все гадает! А Люба говорит,нечего, мол, на пять минут приезжать, гадание дело-то серьезное! А он ей наэто…

– Постойте, – остановил ее Добровольский. – Выходит, Ашотбыл у Любы только пять минут?

– Ну да. Люба так сказала. А потом он стал ко мнеприставать, и я его веником, веником!… Ну, он сел в машину да уехал, вот и все.

– Вы видели, как он уехал?

– Видела, я же к Липе забегала! Дверь была открыта, хахальисчез, и я в окошко посмотрела, как машина поехала.

– Так, – сказал Добровольский. – А где был… хахаль?