– За сигаретами ходил, – объяснила Олимпиада. – Он мне потомсказал.

– То есть теоретически, – подытожил Добровольский, – и тот,и другой могли в это время зайти к Парамоновой в квартиру и убить ее. Верно?

Воцарилось молчание. Обе девицы обдумывали эту новуюстрашную мысль.

– Какой ужас, – прошептала наконец Олимпиада, и Люсиндасогласно покивала. – Я не знаю, как нам дальше жить?…

Ответа на этот вопрос не знал никто, и Добровольскийнеожиданно заторопился домой. Люсинда сказала, что она тоже, пожалуй, пойдет,тетя Верочка заждалась, а гитара пусть здесь побудет, можно?

Олимпиада, вдруг сильно расстроившаяся из-за того, чтоДобровольский уходит, сдержанно кивнула.

Как он смеет уходить? Разве не он целовал ее на кухне такимипоцелуями, которые уж решительно ни в чем не оставляли никаких сомнений и послекоторых у нее еще долго звенело в затылке?! Разве не он сказал ей, что всебудет хорошо? И что значит хорошо, если он сейчас уйдет? Это значит, что онбудет ей покровителем и «самым большим девочкиным другом», как бегемот измультфильма?!

Ничего этого она не могла произнести вслух и очень сердиласьот того, что Добровольский, похоже, и так обо всем догадался, потому что черныеглаза его смеялись и, казалось, говорили: извини, дорогая, я отлично понимаютвой пыл, но поделать ничего не могу. У меня есть дела поважнее.

Поважнее, чем ты.

Олимпиаду это взбесило.

Она даже не пошла их провожать, и, громко разговаривая, онивышли на лестницу, и она из комнаты крикнула:

– Пока! – на Люсиндино «до свидания».

Завтра я уеду на работу в семь утра, пообещала себеОлимпиада Владимировна, а приеду в пол-одиннадцатого вечера. Запрусь на всезамки и никому не открою, даже если они станут рваться и выть под дверью, пустьзнают!…

Я докажу вам, что мне все равно!

Ее коварным планам не суждено было сбыться, потому что ровночерез минуту тишина в подъезде лопнула и разлетелась от жуткого вопля.Олимпиада даже не поняла, кто вопит. Ни секунды не думая, она рванулась вприхожую, открыла дверь и протиснулась на площадку.

Добровольский уже бежал по лестнице.

– Откуда это, Павел?!

– Снизу, – сказал он, не останавливаясь.

Он бежал так быстро, что Олимпиада моментально потеряла егоза поворотом лестницы.

Внизу тошнотворно пахло чем-то тяжким и непонятным, так чтоу Олимпиады сразу стало как-то жирно во рту, словно она выпила стаканрастопленного сала, и ее сильно затошнило.

Крик повторился, и шел он из квартиры, где жили Люсинда стетей Верочкой.

На площадке появился Владлен Филиппович в пижаме, и ничейнаябаба Фима выглянула, и замаячило бледное Любино лицо.

Добровольский толкнул Люсиндину дверь, она открылась, иволной оттуда хлынул запах, ужасный, как атомная война.

– Не ходи сюда! – приказал Добровольский Олимпиаде.

Он пропал в квартире, а Олимпиада осталась с соседями.

– Фу-у! – протянула Фима. – Чегой-то воняет так?

– Газ, кажется, – сказал Владлен Филиппович. – Надо бы дверьна улицу открыть, как бы не рвануло!

Олимпиада сбежала вниз и открыла дверь.

Из квартиры, шатаясь, вывалилась Люсинда. Она держалась загорло, и слезы текли у нее из глаз.

– Люся! – крикнула Олимпиада. – Люська, ты жива?!

И за руку потащила ее на улицу, а та сопротивлялась и всесилилась что-то сказать. Но голос ее не слушался, только сильные спазмыпрокатывались по горлу.

– Люська!

– Вызывай «Скорую», быстро! – крикнул Добровольский. –Быстро, Липа, быстро! Она еще жива!

Под мышки, мешком, он тащил тетю Верочку. Ноги у неебезжизненно ехали, валенок с одной упал, и сбившийся носок открывал бледнуювенозную кожу.

– Батюшки-светы! – ахнула Фима и высунула из двериостренькое морщинистое личико, чтобы все получше рассмотреть, а Красин поднялброви так высоко, что они только чудом не оказались с другой стороны черепа.

Кенгуриными прыжками Олимпиада помчалась в свою квартиру исорвала со стены тяжеленную телефонную трубку. Ей казалось, что не соединяетсяочень долго, и, когда соединилось, она еще никак не могла взять себя в руки,чтобы толком объяснить, что случилось и где они живут. Так и не поняв, обещала«Скорая» приехать или ее просто не стали слушать, она вернулась на первый этаж,где никого уже не было, и выскочила на улицу. Тетя Верочка лежала на лавочке –одна рука упала, и пальцы, свесившись до земли, оказались в прозрачной талоймартовской луже. Люсинда стояла в этой луже на коленях и пыталась делать что-тоне слишком понятное – то ли искусственное дыхание, то ли массаж сердца.

Олимпиада была совершенно уверена, что Верочка умерла, чтопоправить уже ничего нельзя, и страшно изумилась, когда приехавшие на «Скорой»молодые парни хищно поволокли Верочку в микроавтобус и стали что-то колоть ей исовсем по-другому, не так как раньше Люсинда, массировать, и резкими голосамизадавать вопросы, когда и чем она отравилась.

– Тетя Верочка, – жалобно позвала Люсинда, поднявшись сколеней. Джинсы у нее потемнели от талой мартовской воды, и руки она сложила нагруди, как будто молилась. – Тетя Верочка, не умирай!…

Все бестолково суетились и заглядывали парням за плечи, ипотом в одну секунду «Скорая» уехала.

– Страсти какие! – со сладким ужасом сказала баба Фима. –Мрут и мрут людишки, как мухи!

– Может, еще спасут, – пробормотал Владлен Филиппович и,кажется, едва удержался от того, чтобы перекреститься.

Лишь только Люба ничего не сказала, и Олимпиада увидела, какза ней медленно и бесшумно закрылась дверь подъезда.

– Пошли, – предложил Олимпиаде Добровольский. – Мы большеничего поделать не можем.

– А… Люська?

Добровольский хмуро глянул на нее:

– Она уехала со «Скорой». Ты не заметила?

Олимпиада пожала плечами. Она не заметила.

Они вернулись в подъезд к распахнутой двери Верочкинойквартиры на первом этаже, и Добровольский вдруг приостановился, подумал и вошелтуда.

– Павел! – крикнула Олимпиада. – Туда нельзя!

– Никак нельзя, – подтвердил Красин. – Необходимо вызватькомпетентные органы, а нам заходить нельзя!

– Какие такие органы? – презрительно фыркнула баба Фима. –ОГПУ, что ли? Так его нету, ОГПУ-то, разогнали давно! А нынешние что могут?…