– Есть такое слово – долг, – сказал я значительно.

– И что?

– И ничего, – ответил я. – Если не понимаешь, сопи втряпочку.

– Ты все о’кей?

– Да, – ответил я, обнимая ее одной рукой. – Да, все…

Я резко развернулся, оттолкнув в сторону, Кварг, весьзалитый кровью, с перекошенным в смертельной ненависти лицом уже на ногах,выхватил крошечный пистолет из-за пазухи и как раз поднимает для выстрела, но смощью танкового оружия громыхнули один за другим три выстрела из его же магнумав моей руке. Тело Кварга затрясло, как осиновый лист на ветру, пистолетиквыскользнул серебряной рыбкой и упал к моим ногам. Я отправил его пинком всторону, прямо под ноги торкессе.

Кварг рухнул, не сгибая ног, земля вздрогнула от удара.

Я подошел и еще дважды нажал на спусковую скобу, каждымвыстрелом всаживая по пуле в левый и правый глаз. Даже если пули снова незаденут мозг, без глаз не очень-то побегаешь, да и кровь уже заполнила соседнийовражек. Ах да, мы ж в помещении, и очень, так сказать, высоко.

Торкесса вздрогнула, взгляд метнулся к зловещей краснойкоробочке, глаза округлились, она поспешно обернулась:

– Бомба!.. Мы забыли про бомбу!

Я мельком взглянул на циферблат, большой такой, свеликолепным цветным дисплеем высокого разрешения, на котором медленноотсчитываются цифры: 00.21… 00.20… 00.19… 00.18…

– Еще восемнадцать секунд! – ответил я успокаивающе. –Успеем смыться.

– Тогда поторопимся, – сказала она поспешно. – Заводогромный! Когда начнет здесь все валиться и взрываться…

Она отступила на шаг, что-то металлически щелкнуло. Ядодумывал мысль, валиться и взрываться здесь будет в самом деле все, хотя вродебы одно железо и бетон, голые конструкции, однако начнется такое, будто вкаждом углу склады динамита и гексогена, а также цистерны авиационного бензина.Вообще-то, самолеты давно уже летают на керосине, он не взрывается, но пустьбудет на бензине, на цистернах бензина, на эшелонах бензина и даже напалма,напалма, напалма, да побольше, побольше… А завода не жалко, их до фига всюду,все заброшенные, всюду кишмя кишат всякие подозрительные личности, че гевара наче геваре, хоттаб на хоттабе, а в ковши с металлом прыгают терминаторы…

Рядом раздался вскрик боли. Торкесса исчезла. Я оглянулся,обнаружил ее сидящей прямо на полу.

– Сделай же что-нибудь! – вскрикнула она отчаянно.

Я всмотрелся, одна нога красиво вывернута, лодыжкуохватывают широкие стальные челюсти, похожие на медвежьи. Я сразу узнал капканна медведя и с холодком просек коварный план Кварга, что сумел подстраховатьсяна случай гибели, чтобы утащить и нас с собой. Встретимся в аду, вспомнил я егомногозначительные слова.

– Что сделать? – сказал я задумчиво. – Вообще-то, лисасама отгрызает лапу… Погоди, я там у входа видел пожарный щит. Никуда не уходи,хорошо? А я схожу за пожарным топориком.

Она сказала в страхе:

– Не успеешь! Да и не разобьешь тем топориком, это желегированная сталь!

– А при чем тут сталь, – пробурчал я. – Ладно, сейчасчто-нить придумаем, только не мешай.

Поморщившись, снял свой башмак, а потом носок. На пяткепламенеет красный волдырь, я осторожно надавил кончиками пальцев, водянойпузырь сместился в сторону. Торкесса отчаянными глазами смотрела за моиминепонятными манипуляциями, поглядывала на бомбу, и, когда снова смотрела наменя, я еще видел отпечатавшиеся на сетчатке ее глаз сменяющиеся красные цифры.

– Да сделай же что-нибудь! – умоляла она. – Мы умрем,но я хочу, чтобы это было в объятиях! Я должна признаться тебе…

Я поспешно выставил ладони:

– Погоди! Не брякни ничего такого, о чем пожалеешь.

– Но бомба сейчас гагахнет!!!

– Еще одиннадцать секунд, – успокоил я. – Пойми, нетсмысла вот сейчас резать провода. Какой бы я ни перекусил, время только побежитбыстрее, поняла? Это закон.

Она прошептала:

– Что ты говоришь? Какой закон?

Я пожал плечами, медленно надел носок, а затем и другой,обулся, пошевелил пальцами.

– Не знаю. Наверное, универсальный. Но случается таквсегда.

Она прошептала с еще большим страхом и непониманием:

– Так тебе уже приходилось…

– Да, – ответил я. – Конечно. Много-много раз.

Выждав, когда на табло цифра 00.01 готовилась смениться на00.00, я перехватил ножницами проводок. Не помню, красный, черный или зеленый,какая, на хрен, разница. На табло все замерло, а тиканье прекратилось.

Торкесса в великом изумлении уставилась большими глазами набомбу, дотянулась до меня, жарко поцеловала. Я сказал с неловкостью:

– Такой поцелуй… Я готов целый день бомбыобезвреживать. Даже бактерило… бактерело…

Она вдруг отстранилась, в испуге посмотрела в мое лицо.Горячая краска залила ее щеки, губы заалели ярче, она прошептала в диком смущении:

– Я не помню, что я говорила… Я не сказала личто-нибудь…

– …что противоречило бы королевской чести? – закончиля. – Нет-нет, Ваше торкесское Величество, вы были безукоризненны. А ваши сиськия почти не заметил.

– Скотина, – сказала она с отвращением. Подумала,переспросила с недоумением: – Как это не заметил? А кто вцепился обеими лапами?

– Ах, – ответил я, – не выдавай мечты за реальность.

– Ты… ты… может быть, ты вообще не умеешь…

Я развел руками, мол, согласен, только не приставай больше,а она вспыхнула от смущения, ощутив, что перегнула, мужчин никогда нельзя битьв такое место в наивной надежде, что тут же бросятся доказывать обратное,скорее постараются доказать на всех ее подругах, на ее муже и любовнике, на еекошке и даже аквариумных рыбках, а также на вещах, которые привыкла надевать навыход в свет.

– А теперь не двигайся!

Я легко расцепил дужки капкана, торкесса охнула, ноподнялась. Снова охнула, ухватилась за меня.

– Уходим, – сказал я. Проходя мимо минотавра,наклонился, заметив, что его левая рука сжата в кулак. Между пальцами блеснуло.Я с трудом вытащил ключ, на колечке выбит адрес. – Спи спокойно, друг…

Торкесса спросила тихо:

– А что теперь?

– Жизнь – это движение, – ответил я мудро, – однишевелят извилинами, другие хлопают ушами.

Мы вышли через дырку в заборе, за нашей спиной мерноподрагивает земля и доносится ровный успокаивающий гул: могучие сталелитейныеагрегаты продолжают выдавать никому не нужную сталь, устаревшую и недостаточновысочайшего качества, разливают в исполинские ковши, затем по формам, перевозятиз цеха в цех, обрабатывают, превращают в громоздкие детали, станины огромныхстанков, затем везут дальше, там слышится хруст, исполинский пресс ломает, сминает,превращает в ровные кубики металла, все это отправляется на переплавку.