Но славы Джими хотел больше всего на свете. Он хорошо игрална гитаре, но хотел играть на гитаре великолепно. Он хотел быть настольковеликолепным, чтобы никто даже поверить не мог, что он земной человек.

— И что же случилось? — спросил я. Дождь забарабанил постеклу, словно горсть смородины.

Джон выпустил дым через нос и пожал плечами.

— Она дала ему вуду, а остальное — уже история. Он играл с"Айли Бразерс", с Литтл Ричардом, с Кертисом Най- том. Потом онпрославился; потом он умер. Почему, ты думаешь, он написал ту песню "Дитявуду"? Он и был дитя вуду, вот и всё, и это правда.

— Джон, но он еще жив, — возразил я. — Я его видел, яразговаривал с ним. Иначе бы меня тут не было.

Но Джон покачал головой.

— Он умер, Чарли. Двадцать лет, как умер. Когда онпрославился, он стал морить голодом того вуду, а в отместку вуду сделал егослабым, свел его с ума. Джими хотел играть для народа, но вуду заставил егоиграть музыку, которая была за пределами понимания обычных людей. Это было запределами понимания даже великих гитаристов. Помнишь Робина Трауэра из "ПроколХарум"? Он поехал в Берлин посмотреть на Джими и сказал, что он былвеликолепен, но народ не врубался. Робин был одним из величайших гитаристоввсех времен, но даже он не врубался. Джими играл на гитаре так, что этого никтоне поймет еще сотню лет.

И тогда Джими попытался избавиться о вуду, но в конце концоввуду избавился от него. Вуду свел с ним счеты, чувак: раз ты не живешь со мной,значит, не живешь вовсе. Но ты и не умираешь. Ты — ничто, ты — абсолютноеничто. Ты — раб, ты — слуга, и так будет вечно.

— Дальше, — прошептал я.

— Ему оставалось сделать одно, а именно — доставить вудуобратно в тот городок в Джорджии, где он его получил. Это означало, что емупридется оставить свою могилу в Сиэтле, пробраться в Англию, забрать своеговуду, самому доставить его той колдунье и подарить его ей. Потому что есличеловек, которому ты его возвращаешь, не хочет брать его в подарок, он остаетсятвоим, старик. Остается твоим навсегда.

Я сидел в этом нелепом кресле с продавленным сиденьем и неверил собственным ушам.

— Что ты такое говоришь? То есть Джими превратился вкакого-то зомби? Вроде живого мертвеца?

Джон курил и смотрел в сторону, даже не пытаясь меняубеждать.

— Я видел его, — упорствовал я. — Я видел его, и он говорилсо мной по телефону. Зомби не звонят тебе по телефону.

— Послушай, что я тебе скажу, чувак, — произнес Джон. —Джими стал мертвецом с того момента, как принял этого вуду. Таким же, как и я.

— О чем это ты?

— Хочешь, чтобы я показал?

Я сглотнул.

— Не знаю. Пожалуй. Ладно, покажи.

Он неловко поднялся, снял неряшливую черную куртку и бросилее на кровать. Потом, скрестив руки, он задрал футболку.

У него была белая кожа и был он настолько тощим, чтонапоминал скелет, и я видел его ребра, артерии и как под кожей бьется сердце.Но больше всего меня потряс вид его живота, к которому тонкими бечевками,сплетенными из волоса, была привязана маленькая плоская черная фигурка, оченьнапоминающая африканскую статуэтку, похожая на обезьянку. Она была украшенаперьями и кусочками дубленой шкуры.

Каким-то образом эта обезьянья фигурка стала частью Джона.Невозможно было определить, где заканчивается она и начинается тело Джона. Егокожа, казалось, обволокла черную головку и покрыла тонкой прозрачной пленкойскрюченные черные лапки.

Некоторое время я разглядывал Джона, а потом он опустилфутболку.

— Я нашел это под половицами в коридоре у Моники. Оно былозавернуто в старую рубашку Джими. Почти уверен, что Моника ничего про это незнала. Я понимал, что это опасно и нелепо, но я хотел славы, старик. Я хотелденег. Думал, управлюсь с этим, как и Джими думал, что управится.

Я носил его некоторое время, не туго привязал к поясу подрубашкой и кормил его всякими кусками, как кормят домашнюю живность. За это онкак бы пел мне; это трудно объяснить, если ты этого сам не испытал. Он пел дляменя, а мне оставалось лишь играть то, что он пел.

Но потом он захотел большего. Он прижимался все теснее итеснее, и я нуждался в нем все сильнее, потому что когда он прижимался теснее,он пел совершенно потрясающую музыку, а я играл все лучше и лучше. Однажды,проснувшись утром, я обнаружил, что он проделал дырку в моей коже и вроде каквдавил свой рот внутрь меня. Было больно, но музыка становилась все лучше. Мнедаже не надо было к ней прислушиваться, она была во мне. Мне даже не надо былокормить его всякими объедками, потому что он всасывал то, что ел я.

И только когда он начал брать жратву прямо из моего живота,я понял, что происходит на самом деле. А к тому времени я играл музыку, вкоторую уже никто не врубался. К тому времени я зашел уже так далеко, чтовозврата не было.

Джон замолчал, откашлялся.

— Джими снял его до того, как он проник в его потроха. Нобез него он уже ни черта не мог играть. Это потребность, старик. Это хужелюбого наркотика, какой ты только можешь себе представить. Он пробовал итравку, и ЛСД, и бухло, и все прочее, но пока тебе не потребуется вуду, тывообще не знаешь значения слова "потребность".

— И что ты собираешься делать? — спросил я.

— Ничего. Продолжать жить.

— И ты не можешь отдать его Джими?

— И что, покончить с собой? Эта штуковина — часть меня,чувак. С таким же успехом ты можешь вырвать у меня сердце.

Мы сидели с Джоном и говорили о шестидесятых годах, пока нестало темнеть. Мы говорили про Бонди в брайтонском "Аквариуме", ДжонеМэйелле, Крисе Фарлоу и "Зут Мани" в "Олл-Найтере" наУардур-стрит, где можно было получить по фейсу лишь за взгляд на чужуюдевчонку. Мы вспоминали о том, как холодными солнечными осенними вечерамисидели в "Тутинг Грейвни Коммон" и слушали "Тэртлс" потранзистору. Мы говорили про "Бострит Раннерс" и про "КрейзиУорлд" Артура Брауна, про девушек в мини-юбках и белых сапожках. Всепрошло, чувак. Все растаяло, словно пестрые прозрачные призраки. Нам тогда и вголову не приходило, что все это может когда-нибудь закончиться.

Но однажды унылым вечером в 1970-м я брел по Чансери-лейн иувидел заголовок в "Ивнинг стандард" — "Джими Хендриксумер": с таким же успехом они могли объявить, что твоя юность закончилась.