Я ушел от Джона после восьми. У него в комнате было тактемно, что я едва видел его лицо. Разговор закончился, и я ушел, вот и всё. Ондаже не попрощался.

Я вернулся в пансионат. Когда я вошел в дом, полковник сщетинистыми усами поднял тяжелую черную телефонную трубку и сурово объявил:

— Это вас.

Я поблагодарил его, а он громоподобно откашлялся.

— Чарли? Это Джими. Ты его нашел?

Поколебавшись, я сказал:

— Да. Да, нашел.

— Он еще жив?

— В каком-то смысле, да.

— Где он, чувак? Мне нужно знать.

— Не уверен, что должен тебе говорить.

— Чарли… Разве мы не были друзьями?

— Были, пожалуй.

— Чарли, ты должен мне сказать, где он. Должен.

В голосе его звучала такой страх, что я понял: надо сказать.Я как бы со стороны, словно чревовещатель, слышал, как называю адрес. Я идумать не смел, что может случиться, когда Джими попытается вернуть своеговуду. Может, с самого начала мне не следовало совать нос в чужие дела. Говорятже, очень опасно связываться с покойниками. У покойников другие потребности,чем у живых, другие желания. Покойники куда более кровожадны, чем мы можем себепредставить.

На следующее утро после завтрака я отправился к Джону. Япозвонил в дверь, и меня впустила суетливая старушка, у которой на плече сиделполосатый кот.

— От вас, ребята, одни неприятности, — пожаловалась она,шаркающей походкой удаляясь по коридору. — Один шум. Только громкая музыка. Выпросто хулиганы какие-то.

— Простите, — произнес я, хотя и сомневался, что она меняслышит.

Я поднялся по лестнице к комнате Джона. Перед дверью язамешкался. Я слышал кассетник Джона и звук бегущей воды. Я постучался, нослишком тихо, чтобы Джон меня услышал. Постучал еще, уже громче.

Ответа не было. Лишь струйка воды из крана и кассетник,крутивший "У тебя есть опыт?".

— Джон! — позвал я. — Джон, это Чарли!

Я открыл дверь. Я знал, что произошло, еще до того, какполностью осознал открывшуюся моему взгляду картину. Джими побывал здесь доменя.

Туловище Джона лежало на пропитанном чем-то темнымпокрывале; его тело было вскрыто и разодрано так, что легкие, кишки и печеньбыли обильно разбросаны вокруг, скрепленные обрывками жира и кожи. Головаплавала в наполненной по края раковине, покачиваясь вверх-вниз вместе с потокомводы. Время от времени правый глаз укоризненно поглядывал на меня из-зафаянсовой закраины. Оторванные ноги в луже крови были засунуты под кровать.

Вуду исчез.

Я провел в Литлхэмптоне неделю, "помогая полиции врасследовании". Они знали, что я этого не делал, но сильно подозревали,что я знаю, кто это сделал. А что я мог им сказать — "Конечно, инспектор!Это был Джими Хендрикс!"? Меня бы тогда упрятали в одну из психушек напобережье в Истбурне.

Джими больше не объявлялся. Не знаю, как покойникипереплывают море, но точно знаю, что они это делают. Это одинокие фигурки,стоящие у поручней зарегистрированных в Исландии транспортных судов,всматривающиеся в пенную кильватерную струю. Это безмолвные пассажиры наместных автобусах.

Возможно, он убедил старуху забрать вуду обратно. Может,нет. Но я пришпилил к стенке у себя на кухне обложку альбома "У тебя естьопыт?", иногда смотрю на нее, и мне хочется думать, что Джими упокоился.

Донахью уже вещал, когда Ричи проснулся. Язык пересох; в ротбудто запихнули грязный пропотевший носок, в висках ломило, словно кто-тонадавал по мозгам. Не поднимая головы, Ричи пошарил рукой по колченогомустолику и нащупал янтарного цвета пластиковый флакон для таблеток. Пусто.Последний "белый крест"[24] он заглотил вчера около полуночи, запивтекилой. В желудке ныло. Хотелось пить, есть и блевать.

Ричи сел и со стуком опустил на пол свои тяжелые черныевысокие "гринера". Он даже не смог снять ботинки, заваливаясь вчерана старый пружинный диван, служивший постелью. У противоположной стены егооднокомнатной полуподвальной конуры светился маленький экран телевизора.Донахью совал микрофон под нос толстой, густо накрашенной сучке средних лет.Она хотела задать вопрос женам, чьи мужья провели операцию по изменению пола.

— Пидорасы вонючие, — без особой убедительности прохрипелРичи, швырнув рубашкой в экран. Ночью он так нажрался, что даже не заметилвключенный телевизор. Вероятно, и дверь не запер, хотя воровать у него было нечего,да никто бы и не посмел. Его хорошо знали в своем квартале восточного Сиэтла.Он не боялся уличных стычек и никогда не отступал. Он водился с парнями изНационального Фронта.

И играл рок-н-ролл в группе. И это было для него самымсладким воплощением американской мечты. Плевать, что месяц назад его выставилипинком под зад с предыдущей работы в пункте переработки утильсырья, потому чтостарый еврей ухитрился нанять двух корейцев в цену одного белого человека, ичто давно задолжал арендную плату за эту вонючую клоаку, которую кто-тоназывает квартирой. Пособие по безработице выплачивать еще не начали, и не былони малейшей полоски кристаллического "мефа",[25] чтобы продратьглаза, не говоря уж о том, чтобы встать и пойти потрепать на панели"перепелятников".[26]

С похмелюги в голове колбасило, как отбойным молотком втелефонной будке. Работы не было, ближайших перспектив — никаких, бабы — тоже.Не жизнь, а песня Мерла Хаггарда. Он воткнул кассету с"Ганз-н-Роузез" в стибренную где-то вертушку и, пошатываясь в ритммузыке, побрел в ванную комнату. Хренов Эксл Роуз был нормальным парнем, покаэти соплячки с МТВ не научили его молоть чушь и петь про влажные тропики, подумалон.

Ричи исследовал себя в треснувшем зеркале, частичнозалепленным крупным черепом — переводной картинкой, рекламирующей "ТрэшБордз". Под правым глазом темнел здоровенный фингал, да и вообще оба глазатак глубоко провалились в глазницы, что их, казалось, надо выковыриватьотверткой. Зато серьги остались целы — маленький серебряный череп и настоящиймальтийский крест. Оба болтались на левом ухе. Вчерашнюю стычку, в которойзаехали в глаз, он припоминал смутно. Ничего, в клубе братья все расскажут.Если было бы что-то серьезное, то наверняка бы проснулся в каталажке.