– На самом деле их всего двенадцать, таких перстеньков.Сделаны они примерно в 1527 году, когда боярин Василий Лодыгин, по прозвищуШаран, потомок знаменитого Андрея Кобылы, очутился в Ватикане в качествепосланника царя Василия Ивановича III к папе римскому. Чем уж он такприглянулся Ватикану, неведомо. Может быть, стал униатом или вовсе тайнымкатоликом… Да это не важно. Важно другое: в качестве прощального дара Шаранувозил с собой двенадцать таких золотых перстней с платиновыми вставками:изображениями двенадцати апостолов. Между прочим, не удивлюсь, если эти перстнивходили в состав папских презентов самому государю, однако тот к возвращениюШарана уже откинул коньки, а с Еленой Глинской, его вдовой и временнойправительницей, наш боярин не церемонился. Теперь вот какой вопрос: ты,случайно, не из рода Лодыгиных?

Кавалеров опустил глаза, невероятным усилием удерживая налице маску привычного равнодушия. Девичья фамилия его матери была… Шаранова!Случайное совпадение или родовая связь? А может быть, просто попытка спастижизнь? После семнадцатого года многие пытались выжить именно таким образом:меняя опасные фамилии на простые, невыразительные. Дед Кавалерова с материнскойстороны погиб в гражданскую – помнится, мальчику никогда не говорили, на чьей сторонеон воевал, но как бы само собой разумелось, что на стороне красных. А еслинет?.. Бабушка, тихая, невероятно молчаливая, работала библиотекарем. Онанаверняка знала о связи этих двух слов: Лодыгин-Шаран, она могла… вполне могла!Теперь понятно, почему так исступленно берегли и обожали в семье этот перстень,почему мать всегда плакала и молилась, глядя на него. И отец знал, конечно. Онпомогал жене оберегать тайну семейной реликвии. Сам Кавалеров был еще слишкоммал: ему никто ничего не объяснял. Он просто помнил… Из глубины детствадоходило это золотое свечение, смягченное светлым платиновым отблеском. Фигуркучеловека, распятого на косом кресте, больше похожем на букву Х, он запомнилнавеки, хотя и не знал, чье это изображение. Думал, может, запрещенный Бог.Оказалось, не менее запрещенный апостол… Ну, если Хинган такой образованный,есть возможность пополнить и свое образование!

– Двенадцать апостолов, говоришь? И на моем перстне, значит,апостол? Который же из них?

– Андрей Первозванный, – ни на миг не замедлил с ответомХинган. – Считается первым проповедником христианства на Руси. Распятязычниками на косом кресте, с тех пор крест этот называется Андреевским. Им, кпримеру, был отмечен русский морской флаг.

Кавалеров смотрел на него неподвижными, расширеннымиглазами.

– Чего вылупился? – грубо спросил Хинган. – Я, между прочим,на искусствоведческом факультете учился!

Но мысли Кавалерова сейчас были далеко. Он вспоминал, какмама сказала однажды: «Я очень хотела назвать тебя Андреем, но бабушкапотребовала, чтобы назвали в честь их полкового командира, с которым онавоевала в гражданскую…» Бабушка в данном случае имелась в виду совсем другая:отцова мать, деятельница партии и бывшая пламенная революционерка. Умерла она вблокаду Ленинграда, Кавалеров ее в глаза никогда не видел. Но сейчас ощутилострую, какая только в детстве бывает, ненависть к ней за то, что не даланазываться святым именем – может быть, охранительным для семьи. Отца-то звалиСеменом. Апостол Симеон… Хоть и совпадение, но какое совпадение!

– Ну, сговорились? – послышался нетерпеливый голос, иКавалеров медленно взглянул на Хингана.

Он видел перед собой крепкого тридцатилетнего мужчинусреднего роста, стриженного ежиком, с неровным, резко начерченным лицом итвердым, решительным ртом. Та жестокость, которой прославился Хинган, таилась внабрякших углах рта, в прищуре узких глаз, в бескомпромиссно прямых, будтоуглем прочерченных бровях. Да, этот человек может сделать все, чего хочетКавалеров… и все же придется поискать другого!

Поднялся, аккуратно отставив толстостенный стакан, резкопахнущий коньяком.

– Печально, Хинган, но факт: цену ты загнул непомерную.

– Три с полтиной штуки? – усмехнулся тот.

Кавалеров криво улыбнулся, ощущая, как начинает трескатьсяброня самообладания и сквозь нее медленно просачивается бешенство. Нет, онпросто уйдет – молча. Он не станет ударами вбивать в Хингана рассказ о том, чтопроизошло c ним, когда год назад в витрине антикварной лавочки на Арбате онвдруг увидел этот потемневший, забитый грязью перстень, перечеркнутый косымкрестом с крошечной фигуркой человека… Если бы Кавалеров знал хоть однумолитву, он помолился бы тогда. Он обратился бы к Богу, вознес благодарностьнебесам… Но он просто стоял – и медленно, тупо размышлял, каким образомочутилась здесь драгоценная реликвия, исчезнувшая больше сорока лет назад,после того рокового ноябрьского дня, когда перестала существовать семьяКавалеровых, когда арестовали отца и мать, разгромили, разграбили дом…Какой-нибудь энкаведешник разжился конфискованным при обыске золотишком? Илисоседи, совдеповские мародеры, растаскивая по домам оставшийся хлам, нашлиперстень закатившимся в какую-нибудь щель? Теперь не узнать, да это и не важно…

– Уходишь, значит? – со вздохом спросил Хинган. – Жаль,жаль…

Голос его звучал странно-вяло. Позевывая, взял со столикателевизионный пульт, резко вытянул руку.

Кавалеров мельком глянул на зарябивший экран, на Хингана,который тоже смотрел на этот экран с таким видом, будто надеялся обнаружитьсреди мельтешенья пятен что-то важное. Помнится, стало как-то странно, муторнона душе, однако Кавалеров все-таки пошел к двери, но замер, услышав свойсобственный голос:

– Мне плевать, как ты намерен извращаться. Это дело твоейизобретательности. Мне только нужно, чтобы при взгляде на труп даже ментыпоседели, не говоря уже о семье!

Почудилось, меж лопаток воткнули осиновый кол. Неуклюже,всем телом обернулся… чтобы увидеть свое лицо – мертвенно-застывшее, бледное –на экране телевизора. Полуприкрытые веки маскировали выражение глаз, и всеравно Кавалеров на какое-то мгновение испугался этого чужого лица с резиновошевелящимися губами:

– Дашенька Смольникова, семи лет. Школа недалеко от Смоленскойнабережной. Мой человек задержит машину матери, а ты сделаешь с девчонкой то,что я скажу.

Хинган взмахнул пультом, выключая телевизор, и пропустилмгновение, когда рука Кавалерова скользнула в карман и выдернула пистолет.

– Кассету. Живо.

Хинган покорно нажал на пульт, взял вылезшую с жужжаниемкассету, протянул Кавалерову. Лицо его было спокойным, только глаза странномерцали:

– Не стреляй, ладно? Зачем? Сбегутся мои… как это? –пощелкал пальцами, вспоминая. – Сбегутся мои бодигарды – на куски разорвут.