Я осталась только с Натэниелом, которого держала в руке.Лицо его горело желанием и счастьем. Он наклонился ко мне:

– Ты выиграла.

Он наклонился меня поцеловать, но я стиснула его туго исильно. У него голова запрокинулась, глаза закрылись, тело выгнулось. Никтодругой в этой кровати не хотел бы, чтобы я сжала так туго, но Натэниелу этонравилось.

– Что я выиграла? – спросила я и отпустила его.

Он посмотрел на меня слегка еще мутными глазами.

– Все.

И поцеловал меня, сначала медленно, но вдруг поцелуй сталглубокий и сильный. Я забыла, что Жан-Клод уже пустил мне кровь, а сейчаспоняла, что отчасти его энтузиазм вызван вкусом крови. Он целовал меня так,будто хотел заползти в рот весь, и его язык подбирал мельчайшие капелькидрагоценной жидкости.

Он придавил меня сверху, такой твердый, такой жесткий, и отощущения этого зажатого между нами предмета я тихо пискнула.

Он оторвался от поцелуя.

– Чего ты хочешь?

– Чтобы ты в меня, – ответила я.

Он яростно улыбнулся и приподнялся надо мной.

Я поймала его за талию и за плечи.

– Что ты делаешь?

– Ты сказала – в тебя, но не сказала, куда именно.

Он пополз надо мной, не касаясь меня, и я поняла, куда онхочет.

– Это все еще прелюдия, или ты хочешь здесь кончить?

– Кончить, – сказал он.

– Без ardeur'а я не люблю проглатывать.

– Я знаю, – сказал он и оседлал мне грудь, наклоняясьвперед, как недавно Жан-Клод.

Я смотрела на контуры его тела, на полное желания иуверенности в себе лицо. Долго я добивалась у него такого вида во время секса.Он знал, что у меня можно просить, чего он хочет, что его удовольствие для менятак же важно, как и мое собственное. Я чашечкой ладони накрыла его яйца – ониуже были тугие, подтянуты к телу. От моей ласки он глубоко вздохнул.

Одну руку держа на яйцах, я провела другой по всей егодлине. Он улыбнулся мне:

– А что делать Мике, пока я занят здесь?

Мы только недавно начали заниматься сексом одновременно –Натэниел, Мика и я. Я думала, это была моя идея, но теперь я понимала, чтоскорее начал это Натэниел. Я знала, что он хочет от меня услышать, и, честноговоря, рассвет уже близился, и у меня в кровати был еще один мужчина. Что бымы ни делали, а он должен это делать.

Продолжая играть с Натэниелом, я позвала:

– Мика!

Он подполз, чтобы я его видела. Смотрел на меня своимишартрезовыми глазами. В лице его не было требования, но тело говорило за негосамо – напряженное, твердое, рвущееся в дело.

– Ты в меня.

– Мы никогда такого не делали без ardeur'а.

– Знаю, – ответила я.

Он глянул на меня, потом улыбнулся и пополз вдоль кровати.

– А ты меня соси, пока он это делает.

Это скорее был приказ, чем просьба, но я долго и усердновырабатывала у Натэниела этот командный тон хоть в каких-нибудь аспектах егожизни. Так что не мне жаловаться. Кроме того, он был так соблазнительно близок,так тверд, так готов… я подложила еще подушек, немного выше, чтобы можно былоэто сделать.

Руки Мики огладили мои бедра.

Я лизнула кончик Натэниела, накрыла его ртом, взяла в ротдюйм за дюймом, медленно, очень медленно, чтобы мы оба насладились этимощущением.

И дошла примерно до половины, потом стала возвращаться. Намнужно было, чтобы он был влажнее, лучше скользил. Но когда так далеко берешьмужчину к себе в рот, что-то такое происходит, отчего появляется влага снизу исверху.

Мика руками развел мне бедра, палец проник внутрь. Явскрикнула – и целиком втолкнула в себя Натэниела.

Он положил руку мне на затылок, удержал, поймал, и я сталазадыхаться. Не рвотный рефлекс – просто удушение.

Он отпустил меня, и я отпрянула, ловя ртом воздух иоткашливаясь. Когда ко мне вернулась речь, я сказала:

– Больше так не делай.

– Все в порядке? – спросил Мика.

Я кивнула, не зная, видно ли это ему, и ответила:

– Ага.

– С ardeur'ом ты это делала, – сказал Натэниел.

– Сегодня мы без него действуем.

Кажется, посмотрела я на него не совсем дружелюбно.

– Прости, я просто привык, что ты это можешь.

– Два раза. Два раза у нас это было. Вряд ли это можноназвать привычкой.

– Прости, – сказал он, и снова его лицо принялопрежнее выражение, неуверенное. Он зашевелился, и я схватила его за бедра,чтобы удержать на месте.

Он посмотрел на меня сверху вниз, и таким обиженным, такимранимым было его лицо, будто вся это новообретенная бравада оказаласьповерхностной: царапни – и она слезет. И я сделала единственное, что моглапридумать, чтобы из его глаз исчезло это выражение: я втянула его обратно врот, присосалась резко, сильно, так что голова у него запрокинулась и глазазакрылись. Когда он посмотрел на меня снова, на лице его играла улыбка, ночуть-чуть еще тревожно смотрели глаза, тень той обиды. И только одно моглоснять эту тень: я должна была доказать, что доверяю ему. И я стала наполнять имсвой рот снова и снова, и отдавалась удовольствию ощущения его во рту, опустилалицо так низко, чтобы ощутить эту плотную бархатистость, но не остановилась там,где еще было комфортно, там, где еще только ощущение наполненности и радости. Япрошла эту точку, засосала так, что тело мое уже говорило: «слишком». Яприсосалась так, что губы встретились с его телом, и не осталось ни одногосвободного дюйма. Так, что он втолкнулся в меня, в глотку, так глубоко, как ятолько могла принять. Засосала так, что мое тело уже забыло рвотный рефлекс истало жаловаться на невозможность дышать. Так я осталась, прижатая вплотную кнему, пока он не посмотрел на меня, пока горло не сжало судорогой, спазмом. Онсмотрел на меня глазами дикими, жадными, и еще что-то было в них. Руки егомертвой хваткой держали изголовье, будто он не доверял сам себе. Я оторваласьот него, кашляя, не сразу смогла вдохнуть. И наконец позволила себе сглотнутьнатекшую слюну и лечь, запыхавшись и стараясь перевести дыхание.

Его тело содрогнулось надо мной, дрожь удовольствия,пробежавшая с ног до головы, и голова запрокинулась, глаза закрылись, спинавыгнулась, будто одного воспоминания хватило – а для Натэниела так могло быть ина самом деле. Наконец он поглядел на меня слегка мутными глазами, улыбнулся исказал: «Спасибо». И на лице его было выражение, куда более драгоценное дляменя, чем страсть – тихая благодарность, удивленная радость, – любовь, занеимением более точного слова. Среди тех, кто меня любили, у многих никогда небывало такого лица. Может быть, дело в его молодости, или годах психотерапии,или в отсутствии тормозов. Чувство охватывало его всего, не оставляя ничегоскрытого, никаких задних мыслей, ничего вообще – он отдавал себя целиком.Именно поэтому он бывал так сам для себя опасен, когда отдавал себя не тому. Аиначе он был велик в своем самоотречении. Нам, остальным, было при нем стыдноза свою осмотрительность, настороженность, сдержанность. Только он один из наспросто отдавал.