жизни Джон Болл находился в здравом уме. Он смутно вспомнил несколько неудачных экспедиций, которые предпринимал на Север, чтобы найти золотоносное место, обнаруженное им в ранней юности. Джон Болл припомнил какой-то огромный город – видимо, Монреаль, – в котором он прожил несколько лет, работая на компанию Гудзонова залива. В тот период он встретил девушку и женился на ней. Когда Джон говорил о своей жене, его глаза начинали полыхать безумным блеском, а ее имя срывалось с его губ мучительным рыданием. Ибо годы не имели для него значения. Джон Болл чувствовал себя так, как если бы он проснулся от долгого сна, а Долорес, его молодая жена, была с ним всего несколько часов назад.

Дальше – новое белое пятно. Старик совершенно не помнил, как они жили с женой в Монреале, зато очень ярко описывал, как они вместе отправились на Север, на новые поиски потерянного сокровища. Они путешествовали вдвоем, в каноэ, и были очень счастливы. Они нашли то ущелье; как и когда – Джон не помнил. Дальше в видениях старика возникали мрачные образы черной бездны, где не было ни солнца, ни луны, ни звезд – только сияние золотого песка в свете факелов. В один из дней молодая женщина решила зайти чуть дальше в эту черную бездну и больше не вернулась.

После этого безумие сразило Джона Болла. Много лет он пытался отыскать жену в огромной пещере, но ему ни разу не удалось даже найти, где кончаются мрачные подземелья. Он встречал там незнакомцев, которые появлялись и пропадали во тьме; он сражался с исполинскими зверями, которые были крупнее, чем самый большой лось в северных лесах. Он рассказывал о ревущих потоках и страшных порогах глубоко под землей. Даже теперь, когда разум практически вернулся к нему, старик утверждал, что все это правда.

Фактор Джон Ньюсом не откладывая послал в компанию Гудзонова залива в Монреале запрос о Джоне Болле. Месяц спустя он получил ответ, что такой человек в самом деле работал у них инспектором по учету необработанных шкур в 1877–1878 годах. Таким образом выяснилось, что Джон Болл отправился в свою последнюю экспедицию на поиски ущелья тридцать лет назад. Он быстро нашел золото, а затем больше четверти века прожил дикарем вдали от цивилизации.

Джон Болл был уже на пути к полному выздоровлению, когда матушка Рода вдруг сделала фактору и его жене предложение, повергнувшее в волнение весь Вабинош-Хаус. Она решила вернуться в город и пригласила Джона Ньюсома и его семью к себе погостить. К изумлению жены и дочери фактора, тому пришлось очень по сердцу это приглашение. И он дал согласие за всех четверых, оговорив условие, что Род непременно вернется вместе с ним в Вабинош-Хаус в начале осени. В фактории как раз гостил агент из головного офиса Гудзоновой компании, приехавший на Север порыбачить. Он любезно согласился принять на себя обязанности фактора, пока Джон Ньюсом и его семейство будут в отъезде.

Счастье Рода и Ваби стало абсолютным, когда с ними согласился поехать Мукоки. Поначалу старый индеец категорически отказывался покидать северные леса, и самые горячие уговоры друзей не действовали на него. Но в конце концов, когда Миннетаки обняла следопыта, прижалась к его выдубленной щеке своей щечкой и поклялась, что не сделает без него ни шагу, он все-таки сдался.

И вот так прекрасным летним утром три больших каноэ отчалили от пристани Вабинош-Хауса, направляясь на юг. Все были совершенно счастливы, кроме Мукоки, который провожал печальным взглядом удаляющийся лесистый берег. Он ни разу не бывал в местах, называемых цивилизованными, и теперь ему предстояло оказаться в незнакомом мире, который разительно отличался от земли его отцов. И при мысли о предстоящем путешествии его верное сердце тревожно билось под курткой из шкуры карибу.

Так начиналось путешествие из глуши в цивилизацию.

Черный охотник

От автора[2]

Пожалуй, нет в истории Северо-Американского континента другого периода, где писатель-романист мог бы найти почву столь же благодатную, отрезок времени столь же богатый захватывающими и яркими событиями из жизни первооткрывателей, как тот, с которого начинается этот роман и в котором по замыслу автора будут разворачиваться сюжеты и других его книг. Примечательно, что время это, охватывающее годы начала борьбы Англии и Франции за господство на новых территориях (с 1755 года вплоть до нескольких лет, предшествующих Войне за независимость) редко упоминается в документах и практически никогда – с должной исторической достоверностью, чтобы этими описаниями мог воспользоваться беллетрист. Период, когда американская и канадская нации только зарождались, перегруженный всевозможными потрясениями, которые во многом способствовали превращению величайших народов на земле в то, чем они являются сегодня, долгое время оставался в тени, дремал в глубине туманного и зыбкого прошлого. Невероятные и романтические события этих лет практически забыты нынешним поколением, которое редко задумывается о том, что еще совсем недавно Франция притязала на всю территорию Америки – от Аллеганских до Скалистых гор, от Мексики до Северного полюса, за исключением нескольких миль вдоль побережья Гудзонова залива, принадлежащих англичанам.

Французское господство теперь в прошлом, и, по словам Паркмана[3], когда мы избегаем встречаться с его бестелесными тенями, «они восстают из могил в странном романтическом облачении. Как будто вновь загораются призрачные бивуачные огни и судорожный свет их мечется, выхватывая из темноты то лорда и его слугу, то священника в черной сутане, обрисовывает причудливые силуэты воинов-дикарей, связанных узами товарищества и общим суровым долгом. Видение это бесконечно разрастается вокруг нас. Дикий, неприрученный материк; необозримые просторы зеленых зарослей; безмолвные горы, скованные первобытным сном; река, озеро, мерцающая водная гладь; нетронутый океан природы, слитый с небом воедино. Шлемы с плюмажем, поблескивающие в лесной тени, и одеяния священников, мелькающие средь стен затерянных в лесах крепостей. Люди, погруженные в изучение античных трудов, с бледными лицами, овеянными дыханием монастыря, проводили здесь послеполуденные и закатные часы своей жизни, управляли дикими ордами с мягкой отеческой мудростью, взирая c ясным спокойствием на самые зловещие обличья смерти; а мужчины аристократического происхождения и безупречного воспитания, унаследованного от далеких предков, своей бесстрашной дерзостью и отвагой могли бы посрамить самых отъявленных головорезов».

В те самые дни родились предки автора этой книги; прапрабабка его была из индейцев-могауков – несчастного, обманутого племени. Этот факт с раннего детства был источником его бесконечной гордости, которая с годами переросла в робкое, но истовое желание писать о тех временах, в которые, будь автор волен выбирать собственную судьбу, он был бы счастлив родиться и жить.

В течение десяти лет росло количество изученного материала и прирастали часы размышлений над будущей книгой; мало-помалу все более знакомой становилась священная земля; прочитаны письма тех, кто умер там за прошедшие сто пятьдесят лет. Удалось вернуть к жизни написавших те строки мертвецов, расслышать то, что говорят древние камни разрушенных строений, где когда-то звенели песни и смех, где разворачивались трагические события. Погребенные под слоем вековой пыли пожелтевшие манускрипты священнослужителей и мучеников раскрыли свои тайны, не ведавшие до этого типографской краски; свой вклад внесли и монахини-урсулинки[4], касавшиеся нежными пальцами драгоценной бумаги в те давние, удивительные времена.

Если писателю удалось быть правдивым в отношении своих героев и времени, в которое они жили, одно из величайших его желаний можно считать осуществленным. Однако, соглашаясь с некоторыми критиками, автор признаёт множество своих недостатков; мастерство имеет свои пределы, но есть утешение в том, что честность намерений, напротив, безгранична. И романист отнюдь не является историком, да и не должен таковым считаться, хотя страницы его книг могут содержать больше исторической правды в отношении иного народа и его времени, чем исторические документы. Ибо в жанре исторического романа есть эпохи, в которых факты требуют от писателя, чтобы он напустил тумана между повествованием и достоверностью. Существуют и другие эпохи, когда вследствие необходимости художественного изложения в силу вступает «патент на поэтическую свободу», выданный писателю с давних времен в бессрочное пользование и действительный по сию пору и далее, до сокрытого