“Может быть, сам и выдумал”, подумал князь про себя.

Но совсем другое было с Аглаей. Всю первоначальнуюаффектацию и напыщенность, с которою она выступила читать, она прикрыла такоюсерьезностью и таким проникновением в дух и смысл поэтического произведения, стаким смыслом произносила каждое слово стихов, с такою высшею простотойпроговаривала их, что в конце чтения не только увлекла всеобщее внимание, нопередачей высокого духа баллады как бы и оправдала отчасти ту усиленнуюаффектированную важность, с которою она так торжественно вышла на срединутеррасы. В этой важности можно было видеть теперь только безграничность и,пожалуй, даже наивность ее уважения к тому, что она взяла на себя передать.Глаза ее блистали, и легкая, едва заметная судорога вдохновения и восторга разадва прошла по ее прекрасному лицу. Она прочла:

Жил на свете рыцарь бедный

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и прямой.

Он имел одно виденье,

Непостижное уму, —

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему.

С той поры, сгорев душою,

Он на женщин не смотрел,

Он до гроба ни с одною

Молвить слова не хотел.

Он себе на шею четки

Вместо шарфа навязал,

И с лица стальной решетки

Ни пред кем не подымал,

Полон чистою любовью,

Верен сладостной мечте,

А. М. D. своею кровью

Начертал он на щите.

И в пустынях Палестины,

Между тем как по скалам

Мчались в битву паладины,

Именуя громко дам,

Lumen coeli, sancta Rosa![23]

Восклицал он дик и рьян,

И как гром его угроза

Поражала мусульман…

Возвратясь в свой замок дальный,

Жил он, строго заключен,

Всё безмолвный, всё печальный,

Как безумец умер он.

Припоминая потом всю эту минуту, князь долго в чрезвычайномсмущении мучился одним неразрешимым для него вопросом: как можно было соединитьтакое истинное, прекрасное чувство с такою явною и злобною насмешкой? Что быланасмешка, в том он не сомневался; он ясно это понял и имел на то причины: вовремя чтения Аглая позволила себе переменить буквы А. М. D. в буквы Н. Ф. Б.Что тут была не ошибка и не ослышка с его стороны, — в том он сомневаться немог (впоследствии это было доказано). Во всяком случае выходка Аглаи, —конечно, шутка, хоть слишком резкая и легкомысленная, — была преднамеренная. О“рыцаре бедном” все говорили (и “смеялись”) еще месяц назад. А между тем, какни припоминал потом князь, выходило, что Аглая произнесла эти буквы не толькобез всякого вида шутки, или какой-нибудь усмешки, или даже какого-нибудьнапирания на эти буквы чтобы рельефнее выдать их затаенный смысл, но, напротив,с такою неизменною серьезностью, с такою невинною и наивною простотой, чтоможно было подумать, что эти самые буквы и были в балладе, и что так было вкниге напечатано. Что-то тяжелое и неприятное как бы уязвило князя. ЛизаветаПрокофьевна, конечно, не поняла и не заметила ни подмены букв, ни намека.Генерал Иван Федорович понял только, что декламировали стихи. Из остальныхслушателей очень многие поняли и удивились и смелости выходки, и намерению, носмолчали и старались не показывать виду. Но Евгений Павлович (князь даже обзаклад готов был побиться) не только понял, но даже старался и вид показать,что понял: он слишком насмешливо улыбнулся.

— Экая прелесть какая! — воскликнула генеральша в истинномупоении, только что кончилось чтение: — чьи стихи?

— Пушкина, maman, не стыдите нас, это совестно! —воскликнула Аделаида.

— Да с вами и не такой еще дурой сделаешься! — горькоотозвалась Лизавета Прокофьевна: — Срам! Сейчас, как придем, подайте мне этистихи Пушкина!

— Да у нас, кажется, совсем нет Пушкина.

— С незапамятных времен, — прибавила Александра, — двакакие-то растрепанные тома валяются.

— Тотчас же послать купить в город, Федора иль Алексея, спервым поездом, — лучше Алексея. Аглая, поди сюда! Поцелуй меня, ты прекраснопрочла, но — если ты искренно прочла, — прибавила она почти шепотом, — то я отебе жалею; если ты в насмешку ему прочла, то я твои чувства не одобряю, такчто во всяком случае лучше бы было и совсем не читать.. Понимаешь? Ступай,сударыня, я еще с тобой поговорю, а мы тут засиделись.

Между тем князь здоровался с генералом Иваном Федорович чем,а генерал представлял ему Евгения Павловича Радомского.

— На дороге захватил, он только что с поездом; узнал, что ясюда, и все наши тут…

— Узнал, что и вы тут, — перебил Евгений Павлович, — и таккак давно уж и непременно предположил себе искать не только вашего знакомства,но и вашей дружбы, то и не хотел терять времени. Вы нездоровы? Я сейчас толькоузнал…

— Совсем здоров и очень рад вас узнать, много слышал и дажеговорил о вас с князем Щ., — ответил Лев Николаевич, подавая руку.

Взаимные вежливости были произнесены, оба пожали друг другуруку и пристально заглянули друг другу в глаза. В один миг разговор сделалсяобщим. Князь заметил (а он замечал теперь всё быстро и жадно и даже, может, ито, чего совсем не было), что штатское платье Евгения Павловича производиловсеобщее и какое-то необыкновенно сильное удивление, до того, что даже всеостальные впечатления на время забылись и изгладились. Можно было подумать, чтов этой перемене костюма заключалось что-то особенно важное. Аделаида иАлександра с недоумением расспрашивали Евгения Павловича. Князь Щ., егородственник, даже с большим беспокойством; генерал говорил почти с волнением.Одна Аглая любопытно, но совершенно спокойно поглядела с минуту на ЕвгенияПавловича, как бы желая только сравнить, военное или штатское платье ему болеек лицу, но чрез минуту отворотилась и уже не глядела на него более. ЛизаветаПрокофьевна тоже ни о чем не захотела спрашивать, хотя, может быть, и онанесколько беспокоилась. Князю показалось, что Евгений Павлович как будто у нейне в милости.

— Удивил, изумил! — твердил Иван Федорович в ответ на всевопросы. — Я верить не хотел, когда еще давеча его в Петербурге встретил. Изачем так вдруг, вот задача? Сам первым делом кричит, что не надо стульяломать.

Из поднявшихся разговоров оказалось, что Евгений Павловичвозвещал об этой отставке уже давным-давно; но каждый раз говорил так несерьезно, что и поверить ему было нельзя. Да он и о серьезных-то вещах говорилвсегда с таким шутливым видом, что никак его разобрать нельзя, особенно еслисам захочет, чтобы не разобрали.