— Я-то чем виновата, — смеялась Аделаида.

— Портрет не хотели нарисовать — вот чем виноваты! АглаяИвановна просила вас тогда нарисовать портрет “рыцаря бедного” и рассказаладаже весь сюжет картины, который сама и сочинила, помните сюжет-то? Вы нехотели…

— Да как же бы я нарисовала, кого? По сюжету выходит, чтоэтот “рыцарь бедный”

С лица стальной решетки

Ни пред кем не подымал.

Какое же тут лицо могло выйти? Что нарисовать: решетку?Аноним?

— Ничего не понимаю, какая там решетка! — раздражаласьгенеральша, начинавшая очень хорошо понимать про себя, кто такой подразумевалсяпод названием (и, вероятно, давно уже условленным) “рыцаря бедного”. Ноособенно взорвало ее, что князь Лев Николаевич тоже смутился и наконец совсемсконфузился, как десятилетний мальчик. — Да что, кончится или нет эта глупость?Растолкуют мне или нет этого “рыцаря бедного”? Секрет что ли какой-нибудь такойужасный, что и подступиться нельзя?

Но все только продолжали смеяться.

— Просто-за-просто, есть одно странное русскоестихотворение, — вступился наконец князь Щ., очевидно, желая поскорее замять ипеременить разговор: — про “рыцаря бедного”, отрывок без начала и конца. Смесяц назад как-то раз смеялись все вместе после обеда и искали, пообыкновению, сюжета для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете, что общаясемейная задача давно уже в том, чтобы сыскать сюжет для картины АделаидыИвановны. Тут и напали на “рыцаря бедного”, кто первый, не помню…

— Аглая Ивановна! — вскричал Коля.

— Может быть, согласен, только я не помню, — продолжал князьЩ. — Одни над этим сюжетом смеялись, другие провозглашали, что ничего не можетбыть и выше, но чтоб изобразить “рыцаря бедного” во всяком случае надо былолицо; стали перебирать лица всех знакомых, ни одно не пригодилось, на этом делои стало; вот и всё; не понимаю, почему Николаю Ардалионовичу вздумалось всё этоприпомнить и вывести? Что смешно было прежде и кстати, то совсем неинтереснотеперь.

— Потому что новая глупость какая-нибудь подразумевается,язвительная и обидная, — отрезала Лизавета Прокофьевна.

— Никакой нет глупости, кроме глубочайшего уважения, —совершенно неожиданно важным и серьезным голосом вдруг произнесла Аглая,успевшая совершенно поправиться и подавить свое прежнее смущение. Мало того, понекоторым признакам можно было подумать, глядя на нее, что она сама теперьрадуется, что шутка заходит всё дальше и дальше, и весь этот переворотпроизошел в ней именно в то мгновение, когда слишком явно заметно стало возраставшеевсё более и более и достигшее чрезвычайной степени смущение князя.

— То хохочут, как угорелые, а тут вдруг глубочайшее уважениеявилось! Бешеные! Почему уважение? Говори сейчас, почему у тебя, ни с того, нис сего, так вдруг глубочайшее уважение явилось?

— Потому глубочайшее уважение, — продолжала также серьезно иважно Аглая в ответ почти на злобный вопрос матери, — потому что в стихах этихпрямо изображен человек, способный иметь идеал, во-вторых, раз поставив себеидеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю свою жизнь. Это не всегдав нашем веке случается. Там, в стихах этих, не сказано, в чем собственносостоял идеал “рыцаря бедного”, но видно, что это был какой-то светлый образ,“образ чистой красоты”, и влюбленный рыцарь, вместо шарфа, даже четки себеповязал на шею. Правда, есть еще там какой-то темный, недоговоренный девиз,буквы А. Н. Б., которые он начертал на щите своем…

— А. М. Д., — поправил Коля.

— А я говорю А. Н. Б., и так хочу говорить, — с досадойперебила Аглая, — как бы то ни было, а ясное дело, что этому бедному рыцарю ужевсё равно стало: кто бы ни была и что бы ни сделала его дама. Довольно того,что он ее выбрал и поверил ее “чистой красоте”, а затем уже преклонился преднею навеки; в том-то и заслуга, что если б она потом хоть воровкой была, то онвсё-таки должен был ей верить и за ее чистую красоту копья ломать. Поэтухотелось, кажется, совокупить в один чрезвычайный образ всё огромное понятиесредневековой рыцарской платонической любви какого-нибудь чистого и высокогорыцаря; разумеется, всё это идеал. В “рыцаре же бедном” это чувство дошло ужедо последней степени, до аскетизма; надо признаться, что способность к такомучувству много обозначает, и что такие чувства оставляют по себе черту глубокуюи весьма с одной стороны похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте. “Рыцарьбедный” тот же Дон-Кихот, не только серьезный, а не комический. Я сначала непонимала и смеялась, а теперь люблю “рыцаря бедного”, а главное, уважаю егоподвиги.

Так кончила Аглая, и глядя на нее, даже трудно былоповерить, серьезно она говорит или смеется.

— Ну, дурак какой-нибудь и он, и его подвиги! — решилагенеральша. — Да и ты, матушка, завралась, целая лекция; даже не годится,по-моему, с твоей стороны. Во всяком случае непозволительно. Какие стихи?Прочти, верно знаешь! Я непременно хочу знать эти стихи. Всю жизнь терпеть немогла стихов, точно предчувствовала. Ради бога, князь, потерпи, нам с тобой,видно, вместе терпеть приходится, — обратилась она к князю Льву Николаевичу.Она была очень раздосадована.

Князь Лев Николаевич хотел было что-то сказать, но ничего немог выговорить от продолжавшегося смущения. Одна только Аглая, так многопозволившая себе в своей “лекции”, не сконфузилась ни мало, даже как будто радабыла. Она тотчас же встала, всё попрежнему серьезно и важно, с таким видом, какбудто заранее к тому готовилась и только ждала приглашения, вышла на срединутеррасы и стала напротив князя, продолжавшего сидеть в своих креслах. Все снекоторым удивлением смотрели на нее, и почти все — князь Щ., сестры, мать — снеприятным чувством смотрели на эту новую приготовлявшуюся шалость, во всякомслучае несколько далеко зашедшую. Но видно было, что Аглае нравилась именно всяэта аффектация, с которою она начинала церемонию чтения стихов. ЛизаветаПрокофьевна чуть было не прогнала ее на место, но в ту самую минуту, как толькобыло Аглая начала декламировать известную балладу, два новые гостя, громкоговоря, вступили с улицы на террасу. Это были генерал Иван Федорович Епанчин ивслед за ним один молодой человек. Произошло маленькое волнение.

Молодой человек, сопровождавший генерала, был лет двадцативосьми, высокий, стройный, с прекрасным и умным лицом, с блестящим, полнымостроумия и насмешки взглядом больших черных глаз. Аглая даже и не оглянуласьна него и продолжала чтение стихов, с аффектацией продолжая смотреть на одноготолько князя и обращаясь только к нему одному. Князю стало явно, что всё этоона делает с каким-то особенным расчетом. Но, по крайней мере, новые гостинесколько поправили его неловкое положение. Завидев их, он привстал, любезнокивнул издали головой генералу, подал знак, чтобы не прерывали чтения, а самуспел отретироваться за кресла, где, облокотясь левою рукой на спинку,продолжал слушать балладу уже, так сказать, в более удобном и не в таком“смешном” положении, как сидя в креслах. С своей стороны Лизавета Прокофьевнаповелительным жестом махнула два раза входившим, чтоб они остановились. Князь,между прочим, слишком интересовался новым своим гостем, сопровождавшим генерала;он ясно угадал в нем Евгения Павловича Радомского, о котором уже много слышал ине раз думал. Его сбивало одно только штатское платье его; он слышал, чтоЕвгений Павлович военный. Насмешливая улыбка бродила на губах нового гостя вовсё время чтения стихов, как будто и он уже слышал кое-что про “рыцарябедного”.