– Почему? Видел, – сказал Добровольский невозмутимо. – Тоесть еще не видел, но сейчас, наверное, уже смотрит. Я отправил видеоролик.

– Да где ты его взял-то?!

– Записал в телефонную память. В телефонах есть видеокамеры,ты что, не знала?

Олимпиада сказала, что знала.

– Как только он появился на площадке, я надел на шею телефони включил камеру. Камера снимала. Вряд ли, конечно, получился шедевр, новыбрать картинку для того, чтобы по ней найти человека, можно запросто.

– Ну, ты даешь, – пробормотала Олимпиада. – Я думала, чтотакие штуки проделывают только в фильме про Джеймса Бонда.

– Джеймс Бонд фотографирует при помощи булавки для галстука,– сказал Добровольский. – У меня в булавке нет камеры, ты не поверишь!

Он задумчиво посмотрел на компьютер, как будто ждал, что тотсейчас заговорит человеческим голосом и ответит на все вопросы.

– Я пока не понимаю до конца, но или первое убийство никакне связано с остальными, или…

– Или что? – не удержалась Олимпиада.

– Или есть какое-то совсем уж невероятное объяснение, –закончил Добровольский. – К примеру, все живущие в этом доме сотрудничали стеррористами. Баба Фима идеолог. Люба придворный астролог. Люся королевскийменестрель, развлекает членов шайки песнопениями.

Олимпиада развеселилась:

– А я кто?

Добровольский посмотрел на нее.

– А ты… Ты бедная Гретхен, которую все обманывают, а она нио чем не догадывается.

– Я не бедная Гретхен! – рассердилась ОлимпиадаВладимировна.

– Ну, конечно, нет, – согласился Добровольский, с силойпритянул ее к себе и поцеловал. Дал отдышаться и еще раз поцеловал.

Что– то она должна была вспомнить, но забыла об этом.

Он глубоко и ровно дышал, и, положив руку ему на грудь, онарукой почувствовала его дыхание. Она никогда не чувствовала так дыхание другогочеловека, как свое собственное.

От того, что они были вдвоем в пустой квартире, и Люсинда небренчала на гитаре за дверью, и ночь уже давно протиснулась в Москву, как вплохо открывающуюся дверь Липиной квартиры, потеснив ненадолго машины, огни,электрический свет, суету, все оказалось по-другому.

Совсем, совсем по-другому.

Она почувствовала опасность сразу, как будто на ВеликойКитайской стене, окружавшей ее внутренний мир, зажглись сигнальные огни.

«Когда зажгутся сигнальные огни Гондора, Рохан станетготовиться к войне», – вспомнилось ей из фильма про кольцо, которое правиломиром.

Огни зажглись. Кто будет править моим миром после того, какони зажглись?

Это намного, намного опасней, чем раньше. Поцелуй на кухнене в счет. Тогда он был снисходителен к ее женской слабости, нежен, и емухотелось ее утешить.

Сейчас невозможно даже представить себе, что он ее… утешает.Великая Китайская стена содрогалась от напора стенобитных орудий, которыелупили по ней.

Вкус. Запах. Тепло. Цвет. Звук.

Стон.

Олимпиада Владимировна тихонько застонала и осторожноположила раскрытую ладонь ему на затылок. И притянула его к себе, хотяневозможно быть ближе!

Или еще возможно?

Добровольский открыл глаза, очень темные и блестящие, ипосмотрел на нее серьезно. Она вся лежала у него в руках, словно перетекала,менялась, как вода в ручье, а ему хотелось сильно сжать ее, сделать ей больно,завлечь поглубже, так, чтобы точно не было пути назад. Ищи не ищи, не найдешь.Он не хотел ее пугать, но и слишком осторожничать не мог – прав, прав егошвейцарец! Русские дикие и необузданные, скифы, азиаты, и восточная кровь,тысячелетиями вливавшаяся в славянскую, сделала ее гораздо более темной, чемдобропорядочная европейская.

О нет, нет. Я независим. Я не отвечаю ни за кого, кромесебя, и не попадаю в ситуации, в которых от меня ничего не зависит.

Но странно было даже представить, что он сам, по собственнойволе, сможет сейчас все остановить или повернуть вспять.

Он ничем не управлял – по крайней мере, в себе самом. Он ещесдерживался, но понимал, что все уже решено, и решено не им.

Кто– то привел его в дедовский дом, в маленькую и не слишкомудобную квартирку, как приводил уже десяток раз, но тогда приводил за чем-тодругим, не за Олимпиадой, а теперь привел именно за ней. Кто-то уложил еепрямехонько ему в руки, и теперь он очень старался не слишком сжимать их, чтобыне сломать ей ребра и не повредить жизненно важные органы.

Никто никогда не укладывал женщин ему в руки. Всегда онипоявлялись потому, что он прилагал определенные усилия в этом направлении, иони тоже, и плодом совместных усилий становился роман или романчик, постелька,иногда более, иногда менее зажигательная, и финал, тоже более или менеезажигательный.

Все было более или менее рассчитано, более или менееперспективно и более или менее понятно – в прошлом, настоящем и будущем.

Сейчас, целуясь с Олимпиадой на неудобном угловом диване,где и прижаться-то друг к другу не было никакой возможности, Добровольскийточно знал, что ничего не рассчитано, ничего не понятно, а с перспективамибольшой вопрос. В смысле, с его собственными перспективами.

Эта женщина может с ним сделать все, что пожелает. То естьрешительно все – например, исчезнуть из его жизни, и выбираться из-под обломковон будет долго, трудно, мучительно, и, вообще говоря, неизвестно, выберется илинет.

Он думал, что все за нее уже решил сам, что его возраст даетему массу преимуществ перед ней, и самое, самое главное преимущество –независимость.

Преимущество не было реализовано, говорят комментаторы наспортивных соревнованиях. Независимость растаяла в огне, который был в девушке,лежащей у него в руках.

И он еще изо всех сил старался не тискать ее, не трогать еегрудь, не гладить ее коленки или локти, потому что за коленками и локтяминачиналась пропасть, в которую страшно было заглянуть.

Я боюсь, понял Добровольский. Так боюсь, что сейчас заплачу.

Я боюсь сделать ей больно – не в том смысле, что придавлю смедвежьей силой! Но я могу не справиться с жизнью, чего-нибудь не учесть,запутаться, и она останется одна, без меня, а я за нее отвечаю!

Отныне и во веки веков.

Она шевельнулась, и Добровольский все-таки аккуратнопристроил руку, не на грудь, а рядом, и от этой аккуратности на лбу у неговыступил пот. Недешево она ему давалась.