Упали первые тяжелые капли. Юрий Владиславович направился кметро «Маяковская». Это совсем близко, дворами можно добежать за пять минут.

Он упал в тихом проходном дворе на Миусах, неподалеку отИнститута Бурденко. Две молодые женщины, спешившие спрятаться от грозы,остановились над ним на секунду.

– Мужчина, вам плохо?

– Да… мне плохо… – пробормотал он, хватая ртом спертыйвоздух.

Оглушительно ударил гром, женщины не разобрали его слов.Одна наклонилась, тронула его за плечо и поморщилась.

– Это ж надо так напиться! За версту разит! Хлынул дождь.Молния распорола черное небо над Миусами. Юрий Владиславович попыталсяподняться, но тело не слушалось. Не хватало воздуха. Капли дождя падали на лицои казались раскаленными, тяжелыми, словно это была не вода, а расплавленныйсвинец.

Гроза кончилась, во дворе появились люди. Юрий Владиславовичуже не дышал. Рубашка и брюки стали мокрыми, грязными. Но запах спирта неулетучился.

– Вот пьяни развелось! Надо бы в милицию позвонить, –сказала бабка с кошелкой, брезгливо обходя неподвижное тело.

Но она не позвонила в милицию. Она спешила в гастроном.Перед закрытием должны были «выкинуть» развесную сметану. Потом прошла молодаямамаша с ребенком.

– Дя-дя, – сказал двухлетний малыш, – дя-дя упал…

Молодая мамаша взяла ребенка на руки, обошла лужу и нагрязного пьяницу даже не взглянула.

В девять вечера Алиса позвонила в Институт Бурденко. Вординаторской никто не брал трубку. Она стала набирать подряд все номера –приемного покоя, дежурной старшей сестры, заведующего отделением. Наконецвыяснила, что Юрий Владиславович уехал домой, но когда именно – никто незаметил. Может, два часа назад, а может – час. Он ушел тихо, по-английски, ни скем не простившись.

У Алисы пересохло во рту, сильно, тревожно забилось сердце.Она попыталась уговорить себя, что если он ушел из института час назад, тобудет дома с минуты на минуту. А мог ведь уйти и позже. Самое разумное –подождать еще немного, а потом… Что, собственно, потом? Звонить в милицию?

Она знала, у папы с собой паспорт, постоянный пропуск винститут, записная книжка, где на первой странице записаны домашний адрес,телефон, имена ближайших родственников – дочери и бывшей жены.

У Алисы заныла поясница. Боль была несильной, тянущей ипочти сразу отпустила. Алиса так нервничала, что не обратила внимания. Прошлодвадцать минут. Зазвонил телефон. Она схватила трубку, не заметив второгоприступа боли. Попросили какую-то Клавдию Васильевну.

– Вы не туда попали, – автоматически ответила Алиса.

Сердце стучало где-то у горла. Она заметалась по квартире,скинула тапочки, стала надевать босоножки. Невозможно просто сидеть и ждать.Она отлично знала папин маршрут, от института до «Маяковки», проходнымидворами. Потом от метро до дома… А если ему стало плохо в метро? Нет, почемуему обязательно плохо? Может, он задержался, пережидая грозу? Он ведь ушел беззонтика… Гроза кончилась совсем недавно, ливень застал его по дороге, онспрятался в какой-нибудь подъезд и сейчас не спеша идет домой, дышит свежимозоновым воздухом.

Тяжелый, огромный живот мешал наклониться, застегнутьремешки босоножек. Еще один приступ тянущей боли в пояснице заставил еевскрикнуть. И тут опять зазвонил телефон.

– Воротынцева Алиса Юрьевна? – спросил незнакомый женскийголос.

– Я слушаю…

– Воротынцев Юрий Владиславович, 1933 года рождения, вам кемприходится?

– Он мой отец…

Сильный звон в ушах не давал расслышать слова незнакомойженщины. Алиса поняла только, что надо прямо сейчас ехать в ИнститутСклифосовского, а больше ничего понимать не хотела.

Позже, когда прошло много дней и месяцев, она не могла вспомнить,каким образом доехала, на такси или на метро, как шла по коридорам, куда-тоспускалась, поднималась, отвечала на вопросы, расписывалась на каких-тодокументах. В памяти образовался глухой провал. Небольшой временной отрезок,всего-то час или полтора, был пропастью, через которую всякий раз Алисинапамять перепрыгивала, зажмурившись, и не стоило вспоминать, ибо можно запростосорваться в эту черную дыру.

Она очнулась, когда в нос ударил резкий запах нашатыря ичей-то чужой голос произнес вполне мирно, даже весело:

– Эй, ребята, она у нас здесь сейчас родит, чего доброго.

Алиса почувствовала наконец резкую, настойчивую боль и жуткоиспугалась, потому что там, где она находилась, нельзя рожать ребенка. Ни зачто нельзя.

– Кому можно позвонить, чтобы за вами приехали? Где ваш муж?

– У меня нет мужа.

– А мать?

– Мама в Хельсинки на симпозиуме, – Алиса еле сдерживалась,чтобы не заорать от боли.

– Перевозку надо вызывать. Нам здесь только роженицы нехватает, – сказал кто-то.

Алису вывели в коридор, усадили на банкетку. Дрожал сизыйлюминесцентный свет, пахло формалином и хлоркой, боль раздирала все тело и недавала ни о чем думать. Специальная перевозка для рожениц приехала только черезчас. Врач и акушерка сердито обсуждали, успеют довезти или нет.

Не успели. Мальчик родился в машине. Он был крупный,крепенький, красный, как помидор. Он кричал мощным басом, отчаянно размахивалручками и ножками. Алиса смотрела на сердитое маленькое личико, на мокрыетемные волосики и не чувствовала ничего, кроме счастья. Оно было такимвластным, огромным, таким ослепительным, что заполнило весь мир, и захотелосьскорей позвонить папе, ведь как же так – он до сих пор ничего не знает.

Несколько долгих мгновений она почти верила, что морг ИнститутаСклифосовского, тело под простыней – это не правда, нелепый ночной кошмар,который сейчас развеется как дым и забудется навсегда.

– Как сына назовешь? – спросила нянечка в роддоме, помогаяей перелечь с каталки на койку.

– Моему папе очень нравится имя Максим, – быстро проговорилаАлиса, – мы заранее решили, если будет мальчик… мой папа… папочка…

Она заплакала, вжавшись лицом в подушку.

– Конечно, это была не любовь. Что-то совсем другое. – Алисасмотрела куда-то мимо Денниса. – Если бы у меня за эти годы хватило мужествахотя бы раз подумать, разобраться, понять, что же это было, я, возможно, исумела бы сейчас сформулировать. Но я запретила себе думать об этом. Все, что ячувствовала к Карлу, исчезло в тот момент, когда я шарахнулась виском об уголстола. Знаете, отшибло память, и все чувства отшибло. Напрочь. Так бывает присотрясении мозга. Я стала жить так, будто нет никакого Карла Майнхоффа. Иникогда не было.