репутация самостоятельного святилища Божией Матери. С точки зрения мирского экономического и политического могущества византийские Афины имели лишь малую долю значения столицы. Однако в делах духовных, в особенности в том, что касалось связей с Богоматерью, женщиной, которая принесла на землю божество, средневековые Афины занимали весьма достойное второе место.

Даже сегодня афиняне не оскорбляются теми нападками на свой город, которые, по-видимому, содержатся в этом знаменитом гимне. На его еженедельные исполнения по пятницам во время Великого поста в церковь приходят и те, кто редко посещает другие службы. А весной 2020 г., когда церкви были закрыты из-за пандемии коронавируса, набожные афиняне с чувством исполняли его прямо со своих балконов.

Профессор Университета штата Огайо Калделлис выдвинул необычное утверждение о том, что значение Парфенона в христианскую эпоху было даже бо́льшим, чем во времена Перикла, когда он был построен. В то языческое время и многие века после него Парфенон был лишь одним из многих великолепных афинских памятников. Мы даже не знаем в точности, для каких именно литургических целей он использовался помимо того, что в нем находились статуя из золота и слоновой кости и казна империи. Среди множества разнообразных памятников Акрополя, существовавших при Перикле, гораздо более ясную религиозную роль играл Эрехтейон, в котором хранилась более скромная, но намного более древняя деревянная статуя; именно она была конечной точкой Панафинейской процессии. В христианскую же эпоху другие духовные достопримечательности города, в котором было множество малых церквей, представлявших собой настоящие жемчужины архитектуры, буквально терялись на фоне светозарного Парфенона.

Зная все это, Михаил Хониат составлял рассуждения, объединявшие величие эллинизма, колыбелью которого были Афины, а столицей стал теперь Константинополь, с более возвышенными истинами христианства. С присущим византийским умам изяществом он примирял плачевное состояние современных ему Афин, которое он, возможно, даже приукрашивал для большего эффекта, с их несравненным историческим престижем. Кроме того, он развивал ту мысль, что Афины, хоть и переживают экономический упадок, испытывают стремительный духовный подъем, вызванный заменой ложной языческой религии религией истинной.

Хотя эта параллель не вполне точна, со сходными дилеммами, несомненно, сталкивались во второй половине VII в. н. э., когда их страна приняла ислам, деятели культуры Ирана. Поскольку им нужно было примирить убежденность в величии персидской цивилизации с господствующим положением новой монотеистической религии, пришлось утверждать, что персидская культура способна предложить новые способы интерпретации этой вселенской веры. Подобным Хониату выразителям идей христианского эллинизма нужно было демонстрировать величие греческого языка и культурного наследия, в то же время провозглашая превосходство новой веры над всеми другими религиозными течениями. Архиепископ, которому не было чуждо ничто человеческое, приспосабливал акценты своих выступлений к текущему моменту. Зато в письмах друзьям он описывал унылость жизни Афин XII в. в выражениях вполне откровенных.

«До каких глубин невежества вы опустились! – восклицал Хониат, имея в виду убогость и запущенность материальной и духовной культуры Афин. – Мы два или три раза, и вообще слишком часто подвергались переписям и межеваниям, при которых почти блошиными ногами измерялась наша песчаная и бесплодная почва, пересчитывался каждый волос на голове, тем более каждый лист винограда или другого растения»[134]. Если афиняне и забыли о славе Периклова века, Хониат, изучавший классику, забыть о ней не мог. Например, Пестрая стоя, изначально использовавшаяся для демонстрации батальной живописи, которая изображала победы при Марафоне и Саламине, а затем бывшая центром скопления философов, теперь лежала в развалинах. «В ее скудных руинах пасутся овцы», – сетовал митрополит. Археологические находки, как и документ, перечисляющий объекты недвижимости в районе Афин около 1100 г., подтверждают, что многие классические здания оказались под землей, пришли в упадок или были разграблены. Когда американские археологи раскапывали Пеструю стою, они нашли на ступенях этого классического здания с колоннадой сосуд, в который сбрасывали всякий мусор. Жившие в Средние века афиняне явно забыли, каким высоким общественным целям служило изначально это здание.

В других точках Агоры вокруг дворов и колодцев в византийскую эпоху были построены скромные дома, иногда сооруженные из кусков более величественных классических зданий, лежавших под ними. Сам тот факт, что грамотно построенные древние колодцы снова стали использоваться, свидетельствует о некотором оживлении деятельности. Однако не вызывает сомнений и то, что, как утверждает Хониат, часть широко раскинувшегося античного города, который был ограничен сначала Фемистокловыми, а затем, в римский период, Валериановыми стенами, вновь превратилась в сельскохозяйственные земли. Из документа 1100 г. следует, что внутри этих стен, на северо-западе, была площадка для популярной спортивной игры в циканион (τζυκάνιον), родственной конному поло. С другой стороны, в некоторых районах старого города по-прежнему существовали, хотя и в скромных масштабах, ремесла и торговля. Между Акрополем и холмом Муз находился квартал производителей красок, которые, вероятно, отправляли свою продукцию, изготовленную на основе моллюсков, в Фивы, где ее использовали в производстве поразительных шелков. В других районах Афин изготавливали на экспорт сосуды и другие керамические изделия; кроме того, город и порт до некоторой степени вернули себе прежнюю роль торгового перевалочного пункта.

Каким бы неоднозначным ни было отношение Михаила Хониата к Афинам, в начале XIII в. он оказался в роли защитника города, и в частности Акрополя, от кровожадного военачальника. Во всяком случае, кровожадным он представляется по тем свидетельствам, которые есть у нас; его собственная точка зрения на эти события нам неизвестна. В это время константинопольские правители империи боролись одновременно с мелкими местными вождями и гораздо более масштабными геополитическими силами. В Центральной и Северной Греции вспыхивали местные мятежи, и это придало Льву Сгуру, правившему и собиравшему налоги в городе Нафплионе на севере Пелопоннеса, решимости взбунтоваться против власти императора и захватить близлежащие Аргос и Коринф. Сгур, человек вспыльчивый и склонный к насилию, не питал уважения и к духовной власти. Он пригласил епископа Коринфа на ужин, а затем велел ослепить несчастного гостя и сбросить его с высокой стены городской цитадели.

Опасаясь, что и его постигнет сходная участь, Михаил Хониат надеялся, что константинопольские власти придут ему на помощь, но в столице всех больше беспокоила опасность, исходившая от надвигающихся франков. Эти западноевропейские войска отправились на восток под знаменем креста якобы на отвоевание Святой земли, но на деле оказались не менее опасными для собственных единоверцев-христиан, чем для «неверных» мусульман. Участники этого Четвертого крестового похода чрезвычайно далеко отклонились от своей исходной цели – возвращения христианам Иерусалима. Предводители похода, у которых закончились деньги, сначала ввязались в военную авантюру венецианцев в Адриатическом море[135] (за что были отлучены от церкви папой римским), а затем – в византийский дворцовый заговор, согласившись помочь в возвращении трона ранее свергнутому императору[136]. Так была подготовлена одна из самых