голове. Если он передал все данные Страже Зеркала, если это и правда за ними… за Салахом… ей вдруг подумалось, что тогда Салах узнает, что она за его спиной пыталась связаться с властью, и…

– Что ты стоишь? – резко окликнул её мужчина. Он уже развернулся в сторону бежавшей над берегом дороги. – Идём, быстро. Кто бы там ни был, нам не стоит здесь оставаться.

И он быстро двинулся вверх по каменистой осыпи, и Таонга заспешила за ним следом, стараясь удержать рвущийся наружу страх. Неужели это из-за неё?

***

Allons marcher Adèle, Je te dirai ce que les femmes[5], – тихо напевал женский голос, но любимая песня звучала сейчас будто через толщу воды, холодной и тёмной, бессильной согреть, как это бывало обычно. Он смотрел на экран, в верхней части которого метёлка уже начала подчищать диалог – его нынешний собеседник разбирался в технике не в пример лучше Таонги.

Жернова вертятся – сыпется мука. Мука из перемолотых людей. И как бы самому тут мукой не стать.

Конечно, военное положение на Острове ввели не случайно. Поводы к тому были всё же спорные – да, фитна, беспорядки здесь и там, но ничего настолько уж страшного. Ничего, с чем не могли бы справиться усиленные наряды полиции. Но они пошли на это – и военное положение, и морские патрули, которые почти полностью прервали сообщение с материком. Говорят, с той стороны моря не пускают в тунисские порты. Выглядит так, что эти проклятые бараны из Мадины, переписку которых сумел скопировать таинственный знакомец Таонги, втягивают в это Орден Верных. И тех, кто осел на Острове, и, что ещё хуже, африканцев. Из настоящей Африки, земли Махди. Оттуда, где огромную пустыню от Вади-Захаб[6] до Нджамены усыпали по окончании Газавата иль-медресен-иль-рух, школы духа. С тех пор они и работают как конвейеры, постоянно выплёвывая в мир мрачную молодёжь с колючим взглядом, которой всюду мерещится харам и попрание священной воли Махди.

Их бесит всё: фильмы и музыка, форумы в Зеркале и смешные картинки в маль-амр, ибо всё это отвлекает мысли правоверных от исполнения последней воли избранного Всеблагим, совращает в мир нечестивых удовольствий и ведёт к погибели.

Про тахриб из-за моря нечего и говорить – мысль о том, что люди Острова, не только назрани, но и правоверные, могут касаться скверны, вызывает у них немедленное желание резать головы.

Он всегда знал, что это рано или поздно взорвётся – в переносном смысле, хотя может и в прямом, как вот у них, на улице Актисаб или на собрании тех назрани в Агридженто. Слишком различаются эти запертые в новом Халифате миры, и, побывав однажды в Шингетти и Тиджикже, он до сих пор помнил это мрачное дыхание сурового фанатизма, веявшее от прохожих сухим жаром. На его одежду, наладонник, на заставку на экране, даже на мелодию вызова там смотрели так, словно перед ними оказался презреннейший из мунафиков.

И вот этот день пришёл. Они, конечно, следят за ним и из Мадины – глазами «хорей», и здесь, в Марсале, где заплечных дел мастера могут и его пальцы лишить ногтей. И по всему вилайету, от Мадины до Мальты следят за всеми, в чьей лояльности не уверены. Они не просто не боятся убийств – они к ним стремятся. Ибо кровь – это дрова, и пламя нового Газавата вспыхнет на них.

Он протёр выступивший на лбу пот и снова посмотрел на наладонник, где мигал зелёным огоньком маль-амр. Переписка была стёрта.

Всё просто. Ему не доверяют. Он не доказал лояльность. Но может доказать – хотя бы сдав эту жирную африканскую корову цепным псам шейхов. Что ему до неё?

Палец завис над окошком контакта.

Глава восьмая

– И здесь раньше даже не было мечетей? – уточнила Джайда.

– Были, конечно. Магрибцы селились и пятьдесят лет назад. Но никто не знал, что…

Стефано осёкся. Вот он и опять заговорил с этой чёрной девчонкой. Зачем? Её родители родились в Мали, она сама – в Марокко. Причём, кажется, в деревне. Как ей понять, что такое – рухнувший мир? Как ей представить остров, его Остров, его Sicilia без надписей на арабском и халяльных ресторанов? Откуда ей знать, что перенесла его Марсала за века истории, и понять, что это всё значит сейчас для него. Откуда…

– Я всегда думала, что мои родители, как и все вокруг, правоверные. Иначе ведь было нельзя, – заговорила Джайда, – но однажды Раджаб сказал мне…

Вдруг Стефано почувствовал, как её голос надломился, и с удивлением посмотрел на неё. Он привык считать, что по лицам чёрных невозможно понять, какие чувства они переживают – так и этак выглядит вроде маски. Но сейчас он не сомневался, Джайда вспомнила то, что её очень расстроило. Она пробует сохранять на лице всё ту же вежливую улыбку, с которой, видать, её учили обращаться к мужчинам, но…

– Раджаб – кто это? – уточнил он.

– Отчим, – ответила Джайда с гримасой на лице, – ну, тот, за кого вышла замуж мать. Он как-то сказал, что у меня дурная кровь, потому что дед был назрани, и её не исправить ни одеждой, ни молитвами. И что… – Джайда пожала плечами, как будто не зная, что ещё сказать.

Надо же. Вот и стали складываться кусочки головоломки. А он-то думал, как такая девушка, воспитанная, вроде бы, как правоверная махдистка, могла закончить