инопланетянами и для секты «Элвис жив». Я верю, что демократы – преступники, а республиканцы – сопиопаты; я верю в беспредельность Вселенной и пределы сознания; я верю, что мое тело принадлежит только мне, а насильникам надо отрезать яйца; я верю, что секс – это хорошо, а детерминированная Вселенная – большая иллюзия; я верю, что нарастает глобальное потепление, расширяется озоновая дыра, ядерное оружие распространяется все шире, грядет бактериологическая война и нам всем в конечном итоге придется хреново; я верю, что Пол был умнее Джона, но Джон был лучше. Таковы мои устои, Декс, мои нерушимые воззрения. Евангелие от Лэйси: я верю в выбор, в слова, в гений и в Курта. Я верю в тебя.

* * *

Я не верю в Темного властелина подземного мира и в пришествие Антихриста, не верю в детские жертвоприношения и дикие полуночные кровавые ритуалы, и уж конечно не верю, что способна воззвать к могуществу Сатаны, чтобы свергнуть с трона некую чирлидершу. В черной одежде я чувствовала себя защищенной. Носить ее на себе, как знак порока, казалось правильным. Все остальное – полная чушь. Но: Сара, Ники, Полетт, Мелани… Я хотела нанести им вред – и они пострадали. Это власть, Декс. Можно и без всякой магии заставить людей верить в то, что ты хочешь им внушить. Вера и наносит самый большой вред.

– Что там за хрень с Сатаной? – спросил меня однажды твой папа, когда обстановка в школе накалилась.

Я начала шастать в кино по нескольку раз в неделю, а он все чаще и чаще присоединялся ко мне. Мы болтали во время скучных фильмов в пустом зале, а еще больше болтали в переулке, куря сигарету, всегда одну на двоих, как будто выкурить половину не в счет. Он рассказал, как впервые побывал в кино, – тогда, в темные века, событие казалось исключительным, – а я заявила, что его любимый Вуди Аллен – ремесленник и что если он хочет настоящего искусства, пусть выбирает Куросаву или Антониони. Он смотрел на меня так же, как часто смотрела ты: будто я знаю тайну и, если буду в хорошем настроении, могу ею и поделиться. Мы не говорили про его жену; мы пытались не говорить про тебя. Большей частью обсуждали музыку. Я втыкала ему в уши наушники и ставила отрывки из Melvins или Mudhoney. Но не Курта. Курта я приберегала для нас.

Я глубоко затянулась «Винстоном».

– Народ не врубается в смысл пентаграмм, кровавых жертв и прочей фигни. Пока существуют религии, имеет смысл и сатанизм.

– Перевожу: ты отчаянно жаждешь внимания. – Он фыркнул: – Подростки.

Мне нравилась его уверенность в том, что ничего страшного нет, что я безобидна.

Мы встречались в самые безлюдные часы, на утренних сеансах или полночных показах в середине недели, на которые никто не ходил, и я следила за тем, чтобы никогда не приближаться к нему в присутствии свидетелей. Меня даже не насторожило, когда однажды утром я увидела сидевшую в заднем ряду Никки. Она ничего не заметила; твой отец листал документы, а я полудремала на скучном втором сеансе «Последних из могикан». Даже если она меня засекла, скрывать мне было нечего. Поэтому я ничего не сказала твоему папе и не перестала ходить в кино. Мне казалось, что мы в безопасности. Жаль, что в действительности я не колдунья, какой меня считали, иначе я догадалась бы.

Он составлял для меня сборники со старых восьмидорожечных магнитофонных записей и пытался убедить меня, что Doors были бунтарями. Сборник – лучший вид любовного послания, все это знают, так что, думаю, он немного меня любил, любил того, в кого он снова превращался, когда был со мной, – старого Джимми Декстера, который еще не обрюхатил подружку и не растерял шевелюру. Он рассказывал мне про свою группу: один раз они получили пятьдесят баксов за выступление на свадьбе, а потом он так набросился на бесплатное вино, что его стошнило на туфли невесты; в другой раз они почти получили контракт на запись альбома, но ничего не вышло, потому что бас-гитариста призвали в армию; он часто возвращался в родительский гараж с гитарой и полностью отключался от внешнего мира, оставаясь наедине со струнами, аккордами, музыкой, радостью, а я говорила ему, что надо начать сначала или, по меньшей мере, почаще запираться в гараже и увеличивать громкость жизни, – все это было ради тебя, Декс. Потому что музыка – та сфера, где твой отец похож скорее на меня, чем на тебя, это его плоть и кровь, и жизнь без нее превращает его в безвольного убогого алкоголика. Я думала, если он вернет себе музыку, ты получишь обратно его самого – того, кого даже не знала. Того Джимми, который умер при родах, хотя ни разу тебя не упрекнул.

* * *

Я ежедневно наблюдала, как ты томишься по Никки, дожидаешься, когда она сделает свой ход. Появились хеллоуинские декорации, с каждым днем становилось все труднее не вспоминать про лес, и я понимала, что Никки ощущает ту же дрожь, ее мучают дурные предчувствия, и она сделает все возможное, чтобы избавиться от них, особенно если попутно ей удастся испортить мне жизнь. А она знала, как испортить мне жизнь.

Мы дали священный обет, Никки и я. Мы поклялись на крови.

Рот на замок.

Признания проглочены, чувство вины задушено, грехи покоятся в соленой земле. Мы играли в свою игру и вели наши войны чужими руками. Мы изранили перекрестным огнем тебя.

Но мы дали обет. Оставить смерть в лесу и забыть.

Испанские инквизиторы, прежде чем приступить к пыткам, выкладывали свои орудия, один страшный нож за другим, демонстрируя, что тебя ждет, и это само по себе было пыткой. Для меня было пыткой, что она знает. Что она может рассказать тебе.

Что можешь натворить после этого ты.

Декс. Любовная дрожь[60]

Октябрь – самое время для ведьм. Даже такой напуганный дьяволом город, как Батл-Крик, в полном составе вышел на улицы встречать Хеллоуин. Как только в День труда[61] село солнце, Батл-Крик не преминул воспользоваться темнотой. С крылечек ухмылялись клыкастые тыквы, широкие улыбки полубеззубых ртов светились в окнах, каждую ночь в полых сердцевинах зажигались свечи. На фонарных столбах болтались бледнолицые картонные вампиры, по крайней мере, пока до них не добирались еноты. На улицах валялись их искалеченные останки, измазанные зараженной бешенством кровью.

В детстве Хеллоуин был моим любимым праздником. Сласти, маски, возможность напялить другую – чужую – личину, пускай