а потом каким-то образом очутилась внутри, и мы уехали.

– Господи, вот мерзкая тварь, – проговорила Никки. – Что она за человек? А он-то! Ну и ну!

Я издала нечто вроде сдавленного мышиного писка. Бо лыпая часть меня до сих пор была там, с ними, в темноте.

– Давай-ка напьемся, – сказала Никки.

– Я не пью, – возразила я, потому что так и было, потому что теперь я боялась. Но потом вспомнила, что и без выпивки не чувствую себя в безопасности, так хрен ли осторожничать.

Мы отправились на заброшенную станцию.

Мы отправились на заброшенную станцию и налакались дешевых винных коктейлей, которые Никки держала в багажнике вместе с видеокамерой отца; она объяснила, что родители забыли про них после скучной семейной поездки в Буши-Ран, где отважные жители пригородов устраивали реконструкцию битвы восемнадцатого века между англичанами и индейцами, ликуя всякий раз, когда окруженные «красные мундиры» снова разбивали краснокожих Понтиака.

Мы сидели на рельсах и с жадностью опустошали бутылки, земля под ногами качалась, а очертания мира расплывались. О том, что мой отец делал с Лэйси или что Лэйси делала с моим отцом, мы не говорили.

Я не задумывалась, что случилось после моего бегства: разошлись они или сели вдвоем, по-прежнему вдвоем, чтобы поговорить обо мне и о том, почему меня так трудно любить. Я не задумывалась, накрывала ли Лэйси своей ладонью его ладонь, уверяя его, что он по-прежнему хороший отец; поглаживал ли ее отец по спине медленными кругами, как делал в детстве, когда меня тошнило, обещал ли он ей, что все уляжется и он всегда будет любить ее, свою чудесную девочку.

Меня вырвало прямо на рельсы, которые, уж конечно, видели вещи и похуже.

– Отстой, – пробормотала Никки; к тому времени мы обе так напились, что могли только смеяться.

Мы так напились, что включили камеру и начали снимать.

На этот раз Никки изображала саму себя. А мне разрешила быть Крэйгом.

– Я тебя убила! – Она обхватила меня рукой, обдавая горячим дыханием мою шею. – А теперь ты вернулся, чтобы преследовать меня, но я тебя не виню, потому что я убила тебя нахрен!

– Я сам, – пролепетала я и, приставив палец ко лбу, нажала на воображаемый спусковой крючок: бах, бах, бах.

– Сам ты ни за что не справился бы. Ты заставил меня, чтобы потом свалить на меня всю вину, а я теперь и сама себя виню, спасибо тебе большое за это. Вот почему я тебя ненавижу. Я всегда тебя ненавидела до усрачки.

– А я тебя любил, – сказала я, и она поцеловала меня; мы присосались друг к другу винными языками, у нее был сладкий вкус, и прежде чем это отложилось в моем помутившемся сознании, прежде чем я успела прижать ладонь к ее шее или почувствовать, как ее пальцы поглаживают пушок у меня на спине, все закончилось.

Никки была прекрасна. Она была прекрасна всегда. И я всегда это понимала, но теперь пыталась понять как-то по-другому, постичь исключительность ее длинных ресниц, шелка волос, мягкой теплой кожи, проглядывавшей сквозь ткань блузки. Я спрашивала себя: хочу ли я этого, хочу ли я большего, в этом ли и есть моя суть.

– Можешь никому никогда не рассказывать, – мягко произнесла Никки.

– Мы же играли на камеру, ничего такого.

Когда играешь роль, это не считается; а когда пьян, вообще ничего не считается.

– Не про хренов поцелуй. Я про то, что я сказала. Будто я его убила. Это тайное место. Никто не в курсе, что здесь произошло.

– Ты его не убивала, Никки. Ты ведь сама знаешь, правда? Если только ты не пришла сюда с ним и не нажала спусковой крючок. Ты нажала?

– Я не нажимала. Я это не делала. Я не нажимала.

– Значит, ты его не убивала. Повтори.

– Я его не убивала.

– Значит, не несешь никакой ответственности.

Никки запрокинула голову и расхохоталась, брызгая слюной и выпуская облачко пара.

Я пихнула ее в бок. Такое обращение было в порядке вещей после сегодняшнего, после того, что мы видели. Никаких преград.

– Ты чего?

Она поперхнулась словами, но я ее не торопила. Я ждала.

– Ты. Именно ты, не кто-нибудь. Заявляешь, что я не несу ответственности за поступки других людей.

– Конечно, не несешь.

Она схватила меня за плечи:

– Давай начистоту, Ханна?

– Ладно.

Я думала, она снова меня поцелует. Не то чтобы я хотела, но и не то чтобы не хотела.

– У тебя у самой рыльце в пушку. В смысле, я хочу сказать, что рыльце… погоди-ка.

Я хихикнула:

– Ты напилась, Никки!

– Сама ты напилась. – Она больно пихнула меня чуть повыше левого соска. – А как насчет твоей ответственности? Как насчет того, что Лэйси тебя ни к чему не принуждала, и я никогда тебя не принуждала, ты сама поперлась на ту гребаную вечеринку, сама сняла гребаную одежду, сама вырубилась, и перестань все время быть гребаной жертвой, потому что. Ты. Затрахала.

– Ох. – Такой поток красноречия не получалось проглотить за один раз. Я тупо покачивалась, а в голове настойчиво долбило: «Боль, боль, боль».

– Собираешься реветь? Ханна? Ханна Банана? – Она встряхнула меня. – Скажи что-нибудь. Не плачь. – Она выпятила нижнюю губу, но даже с притворно-надутым видом все равно была прелестна. – Ты сказала: давай начистоту.

– Это ты сказала: давай начистоту.

– Я? Точно. Я. – А потом она снова начала смеяться, я тоже засмеялась, мы упали навзничь и смотрели в качающееся небо, мои мысли отделились от тела и стали спиралью возноситься к голубым небесам. День растворился, даже Лэйси растворилась, я была тут, здесь и сейчас, сама с собой, земля была влажной, воздух был теплым, и все вокруг был идеальным.

– Я тебя прощаю, – сказала я ей. – Я прощаю всем и вся. Сердце у меня большое, как мир.

– Но Лэйси не прощаешь, – добавила она.

– Лэйси – никогда.

– Твоя очередь.

– Моя очередь что?

– Твоя очередь говорить начистоту, – пояснила Никки. – Суровую правду. Правду или желание. Или просто желание. Похрен. Твоя очередь.

Мы лежали на спине, таращились в небо и тянулись друг к другу указательными пальцами, как на фреске Микеланджело. Я скучала по нему, по этому ощущению парения вне собственного тела, когда все так легко.

– Ладно. А слабо тебе сказать правду? Настоящую правду?

– Я всегда говорю правду.

– Ложь! – хихикнула я. – Грязная, мерзкая ложь.

Никки села.

– Не всем же быть как Ханна. Трудно все время ходить голой. Холодно.

– Я никогда не бываю голой, – возразила я чопорно. – Разве что под душем. Под душем – всегда.

– И каково это? – спросила она.

– Что?