Известия, приходящие со всего прочего мира, не сильноизменились за последнее время: продолжаются забастовки во Франции, где числотех, кто принял в них участие приближается к полумиллиону, и, значит, в самомскором времени падет кабинет Альбера Сарро, а на смену ему Леон Блюм сформируетновый. Тогда, словно очередное правительство удовлетворит тех, кто сейчаснедоволен, пойдут забастовки на убыль. Однако в Испании, а сказать наверное,вернулись ли туда севильские и бадахосские пикадоры после беседы с герцогами,которые предложили им: Здесь к нам относятся так, будто мы — португальскиегранды, а может, и еще лучше, оставайтесь-ка лучше с нами, вместе будем быковколоть, мы затрудняемся, так вот, в Испании, говорю, забастовки растут какгрибы, и Ларго Кабальеро уже произносит угрозы, в переводе звучащие примернотак: Стихийные выступления, не исключающие насилие, неизбежны до тех пор, покавласти не поддержат трудящиеся классы, он сказал — с него и спрос, но сказалчистую правду и добавил: И потому мы обязаны готовиться к худшему. Пусть и несовсем вовремя, но как кто-то некогда сказал, жертвы только тогда хороши, еслиесть настоящая ширь у души[58], каковая ширь обнаружилась у англичан,оказавших восторженный прием абиссинскому негусу, что лишний раз подтверждаетправоту старинных речений относительно того, сколь дорого яичко к Христову днюи пользительны мертвому припарки — не так давно британцы бросили эфиопов напроизвол судьбы, повернувшейся весьма печально, а теперь вот рукоплещут ихимператору, и если желаете знать, сударь мой, мое мнение по поводу всего этого,то я вам скажу: все это — чистой воды мошенничество. И потому стоит ли намудивляться, что старики на Санта-Катарине ведут приятную беседу, а доктор-тоуже ушел домой, беседу о животных — о том, что в окрестностях Риодадеса, что вокрестностях Сан-Жоан-де-Пескейра, объявился белый волк, прозванный Голубем,или о том, что львица Надя повредила ногу факиру Блакаману, и дело было в нашем«Колизее», на глазах у восхищенной публики, убедившейся, что цирковые артистыподвергаются всамделишному риску. Повременил бы Рикардо Рейс немножко со своимвозвращением домой, смог бы вполне кстати и к месту вспомнить историю сукиУголины, и таким образом составилась бы недурная коллекция хищников — гуляющийпока на воле волк, львица, получившая лошадиную дозу наркотика, и наконец,собачка-детоубийца — у каждого из которых своя кличка: Голубь, Надя и Уголина,не может быть, чтобы только этим отличались звери от людей.

Однажды, ранней ранью, с точки зрения новообретеннойсклонности Рикардо Рейса к неге, когда он еще пребывал в полусне, его разбудилорудийный салют — вошедшие в Тежо военные корабли с торжественной расстановкойдали двадцать один залп, от которых задребезжали стекла, и он подумал сперва,что началась новая война, но тотчас вспомнил — нынче десятое июня, накануне обэтом и в газетах было, День Нации, повод вспомянуть наши прошлые великиесвершения и задуматься о грядущих. Он сонно осведомился у своего организма,хватит ли энергии вскочить с измятых простынь, настежь распахнуть окна, чтобыпоследние отзвуки торжественной канонады без помехи проникли в жилище,бестрепетно распугивая обитающих в нем призраков, стирая незаметную глазуплесень, прогоняя тлетворный ее запах — но покуда он все это обдумывал и сам ссобою обсуждал, окончательно прекратились колебания воздуха, снова воцариласьна Алто-да-Санта-Катарина всеобъемлющая тишина, и Рикардо Рейс снова закрылглаза и задремал, все у нас в жизни не так, все как не надо: спим, когдаследует бодрствовать, переминаемся с ноги на ногу, когда должно маршировать,закрываем окно, хотя лучше бы держать его открытым. Уже днем, возвращаясь домойпосле обеда, он заметил у пьедестала памятника Камоэнсу цветы, возложенныекакими-то патриотическими союзами как дань благодарной памяти нашему великомуэпическому поэту, воспевшему, как никто, благородные свойства португальскойнации, и с намерением ясно дать понять всем и каждому, что мы более не имеемничего общего с той мерзостной и тусклой грустью, которой терзались вшестнадцатом столетии, а теперь мы — очень даже всем довольные, уж вы поверьте,и сегодня вечером включим здесь на площади сколько-то прожекторов, дабы всяфигура сеньора Камоэнса была освещена, да что я говорю?! — не освещена, апреображена ослепительным сиянием, без вас знаю, что поэт был крив на правыйглаз, ну и что с того, левый-то у него остался, вполне достаточно, чтобы насувидеть, недаром же говорится «Хоть бы одним глазком взглянуть», вот он ивзглянет, а если слишком ярким и резким покажется ему этот свет, нам несоставит труда притушить его или вовсе выключить, погрузить площадь в полу— илив полный мрак, в беспросветную первоначальную тьму, мы к ней привычные. Вышелбы Рикардо Рейс сегодня вечером из дому, повстречал бы на Площади Луиса деКамоэнса Фернандо Пессоа, который присел на одной из скамеек с видом человека,пожелавшего подышать морским воздухом, а рядом ищут прохлады еще несколькосемей и одиночек, и светло как днем, и кажется, что лица сияют восторгом, исразу делается понятно — вот он, День Нации. Может быть, захотел бы ФернандоПессоа мысленно прочесть при сей, как говорится, верной оказии те строки своего«Послания», которые посвящены Камоэнсу, и потребуется известное время, чтобыосознать — нет в «Послании» ни строчки о Камоэнсе, да как же такое возможно,однако же нет — и все, невероятно, но факт, от Улисса до короля Себастьяна всемнашлось место, помянуты и пророки — Бандарра и Виейра[59] — а про Камоэнса,вообразите, ни полслова, и от этого упущения, зияния, пробела затрясутся уФернандо Пессоа руки, и совесть, воззвав к его сознательности, спросит: Отчегоже так? — бессознательное же затруднится с ответом, и тогда бронзовые устаЛуиса де Камоэнса, дрогнув во всепонимающей улыбке, присущей тем, кто давно ужепочил, произнесут: От зависти, дорогой Пессоа, но бросьте, не терзайтесь, там,где мы с вами сейчас, ничего уже не имеет значения, придет день — будете стораз отринуты, придет другой — сами пожелаете, чтобы вас отринули. И в это самоевремя, в квартире на втором этаже дома по улице Санта-Катарины пытается РикардоРейс сочинить стихи к Марсенде, чтобы завтра нельзя было сказать, что напраснопоявлялась в его жизни Марсенда: Это лето уже оплакиваю и во вспять опрокинутойпамяти по цветам, что утрачу вновь, слезы горькие лью[60], так эта ода будетначинаться, до этого места никто и не догадается, что речь пойдет о Марсенде,хотя известно, что часто мы начинаем говорить о горизонте, ибо это — кратчайшийпуть к сердцу. Спустя полчаса или час, или много часов — согласимся, что призанятиях стихотворством время то летит, то вовсе замирает — обрела форму исмысл средняя часть оды, и теперь это не жалоба, как казалось прежде, а мудроепризнание в том, что нет средства спасения: Через двери годов, мною прожитых,проходя, представляю густую тьму бездны, гулом наполненной, где не будетцветов. Весь город объят рассветным сном, погасли, лишившись смысла, ибо не длякого светить, прожектора вокруг статуи Камоэнса, вернулся к себе ФернандоПессоа, промолвив: Бабушка, я уже здесь, и в этот миг стихотворениезавершается, завершается с трудом, и, против обыкновения, есть в нем точка сзапятой, поставленные с большим неудовольствием, ибо мы-то знаем, как боролся сними Рикардо Рейс, не хотел он здесь этого знака, да пришлось поставить, идавайте угадаем, куда именно, угадаем, чтобы создать иллюзию сопричастности ктворчеству: Розу утром сорвав случайную, не бросаю, Марсенда, пусть вянет сомною, пока не свершит поворота в ночь вместе с нами земля. Рикардо Рейс, как ив чем был, лег на кровать, положив левую руку на листок бумаги, если бы, непросыпаясь, заснул он вечным сном, подумали бы люди, что это — его завещание,духовная, прощальная предсмертная записка, и не сумели бы понять, что это, дажеесли бы прочли, ибо женщины не носят имени Марсенда, это слово из другого мира,из другого края, женского рода, но герундиальной породы, такое же, например,как Блимунда[61], потому что это имя ждет женщину, которая будет его носить, вслучае с Марсендой — дождалось, да только слишком далеко она.