По-прежнему сидя возле стола, я долго не отрываясь смотрелна Дору, которая стояла спиной к стеклянной стене, и мне вдруг показалась, чтопередо мной картина, нарисованная черной тушью. Единственным белым пятномоставалось ее лицо.

– Действительно ли Бог существует, Дора? – прошептал я.Как часто задавал я тот же вопрос! Сколько раз я спрашивал об этом Гретхен,когда во плоти и крови лежал в ее объятиях!

– Да, Лестат, Бог существует, – твердо ответилаДора. – Не сомневайся. Возможно, ты молился Ему так долго и так громко,что Он наконец обратил на тебя внимание. Иногда я думаю, не промысел ли этоГосподень, не по своей ли воле затыкает Он уши, дабы не слышать наши жалобы.

– Вы останетесь здесь или хотите, чтобы я отнес вас обратнодомой?

– Оставьте меня здесь. У меня нет никакого желания совершитьеще одно такое же путешествие. До конца дней своих я буду пытаться вспомнитьего во всех деталях и полагаю, что мне едва ли удастся когда-нибудь полностьювосстановить его в своей памяти. Я хочу остаться здесь, в Нью-Йорке, рядом свещами отца. Что же касается денег... Вы выполнили свою миссию.

– Так вы согласны принять эти сокровища? И деньги?

– Да, конечно. Я принимаю наследство. И сохраню стольдорогие сердцу Роджера книги – сохраню, чтобы когда-нибудь, когда наступитподходящий момент, продемонстрировать их всем. Книги горячо любимого им еретикаВинкена де Вайльда.

– Быть может, вам еще что-нибудь от меня нужно?

– Как вы... Как вам кажется, любите ли вы Господа?

– Ни капельки.

– Как вы можете так говорить?

– А за что? – спросил я. – Как может вообще кто-тоЕго любить? Вспомните, что вы сами только что рассказывали мне о событиях вмире! Разве вы не понимаете, что в наши дни Его ненавидят все? Суть не в том,что Господь мертв. Суть в том, что в двадцатом столетии Его ненавидит всечеловечество. Я, во всяком случае, думаю так. Вполне вероятно, что Мемнохстарался сказать мне именно это.

Мои слова потрясли Дору и привели ее в замешательство. Онанахмурилась, и я почувствовал, до какой степени она разочарована и как в то жевремя переполнено сочувствием ее сердце. Она хотела было сказать что-то, новместо этого взмахнула руками, словно пытаясь поймать из воздуха невидимыеглазу цветы и продемонстрировать мне их красоту. Не знаю, правильно ли я понялэтот жест.

– Да, ненавижу Его, – повторил я.

Дора перекрестилась и молитвенно сомкнула ладони.

– Вы молитесь обо мне? – спросил я.

– Да. Если я никогда больше не увижу вас, если впредь неполучу ни малейшего свидетельства вашего существования и того факта, что выбыли здесь, рядом со мной, если ничто не подтвердит сказанного вами сегодня, явсе равно не буду прежней. И это благодаря вам. Вы стали для меня своего родачудом – лучшим доказательством из всех, какие когда-либо получали смертные.Доказательством не только наличия в нашей жизни сверхъестественного,таинственного и чудесного, но и, что самое главное, доказательствомсправедливости того, во что я верю.

– Понимаю, – с улыбкой откликнулся я. В ее словах былостолько логики и... правды, что мне действительно оставалось только искреннеулыбнуться и покачать головой. – Мне так не хочется покидать вас, Дора.

– Идите же! – воскликнула она. Пальцы ее вдруг сжалисьв кулаки, и в голосе прозвучала неожиданная ярость: – Спросите у Бога, чего Онхочет от нас! Вы правы – мы действительно Его ненавидим!

Глаза ее гневно сверкнули, но лишь на мгновение, и когда ониобратились на меня, в них не было ничего, кроме соленых слез, от которых этипрекрасные глаза казались еще больше и ярче, чем прежде.

– Прощайте, моя дорогая, – прошептал я, чувствуя, каквсе внутри буквально разрывается от невероятной боли.

На улице по-прежнему валил снег.

Двери собора Святого Патрика были наглухо заперты. Яостановился перед ведущими в него каменными ступенями и, задрав голову, смотрелна Олимпийскую башню, гадая, видит ли сейчас Дора, как я мерзну здесь, подокнами, и как медленно и красиво ложится на мое лицо снег, не способныйпричинить мне даже малейший вред.

– Ну ладно, Мемнох, – произнес я вслух, – нетсмысла тянуть время. Если ты не изменил своего решения, приходи – сейчас,немедленно.

И в то же мгновение я услышал шаги.

Они эхом отзывались на пустынной Пятой авеню, отдавались отстен ужасных Вавилонских башен.

Я вытянул свой жребий...

Вокруг не было ни единой живой души.

– Мемнох-дьявол! Я готов! – во весь голос крикнул я.

Я буквально умирал от ужаса.

– Докажи мне истинность своих целей и намерений! –вновь прокричал я. – Ты обязан это сделать!

Шаги слышались все громче и громче. О, этот дьяволпроделывал лучший из своих фокусов!

– Помни, – в который уже раз обратился я к нему, –ты должен заставить меня взглянуть на все твоими глазами! Таково было твоеобещание!

Ветер усиливался, однако я не мог определить, с какойстороны он дул. Огромный город казался пустым и замерзшим – ледяным, как могила.Моя могила... Снег вихрем кружился возле стен собора, становился все гуще игуще... Башни исчезли...

– Прекрасно, возлюбленный мой. – Голос раздался возлесамого моего уха. Он возник словно из ниоткуда, но звучал ласково идушевно. – Мы приступаем немедленно...

Мы оказались в центре воздушного вихря и летели словно потуннелю, но нас окружала такая тишина, что я слышал собственное дыхание. Мемнохобхватил меня и тесно прижимал к себе – я отчетливо видел его профиль и ощущалприкосновение волос к своей щеке.

Теперь он выглядел уже не как человек – рядом со мной былгранитный ангел, и его огромные крылья, концы которых терялись где-то во мгле,обнимали нас, защищая от ветра.

Пока мы взмывали все выше и выше, презрев все законы земногопритяжения, я неожиданно сделал два немаловажных открытия. Первое заключалось втом, что я отчетливо осознал присутствие тысяч и тысяч душ. Они окружали менясо всех сторон. Я называю их душами, но на самом деле видел одни только неясныеформы и очертания – некоторые едва просматривались, некоторые лишь отдаленнопоходили на людей, а иногда это были всего-навсего отдельные лица. И тем неменее все они, несомненно, обладали собственной индивидуальностью. Порой доменя слабо доносились их голоса – шепоты, крики, вой и стенания... Эти звуки нерезали мне слух, как то бывало прежде, но я безошибочно различал их и явственноощущал в них боль и страдание.