Вайян от волнения не сразу справился с голосом, потом началдиктовать, Мария впервые в жизни писала завещание, но вряд ли уже через минутумогла бы повторить хоть одну фразу: слова Вайяна пролетали мимо ушей, всемсуществом своим она ждала одного – имени! Но когда оно прозвучало, Мариянепонимающе, испуганно взглянула на Вайяна: она не знала никакой EudoxyGolovkina, Евдокии Головкиной, которой отныне отходило все движимое инедвижимое имущество баронессы Марии Корф, урожденной графини Строиловой. Этотсмелый шаг ничего не дал: Мария по-прежнему не знала своего врага!

За свидетеля завещание подписал Вайян и для верности,обмакнув палец в чернила, оставил на бумаге отпечаток. Задумчиво поглядев намертвого Мердесака, покрутил перо в руках, а потом вдруг, скрипя по бумаге ибрызгая во все стороны чернилами, поставил пониже своей фамилии еще однуподпись – размашистую, вычурную. Брезгливо сморщившись, сунул в чернила уженегнущийся палец Мердесака, приложил к листку – и Мария поняла, что бывшийростовщик тоже «засвидетельствовал» сей документ, который Вайян, бережносвернув, тут же упрятал за пазуху.

После этого говорить больше было не о чем, хотя Вайян что-тобормотал о том, чтобы Мария непременно взяла фиакр, да не доезжала до самогосвоего дома, а сошла квартала за два, да вошла бы в дом незаметно.

Мария не удостоила Вайяна даже взглядом и торопливо вышла налестницу. Сзади протяжно заскрипела, закрываясь, потайная дверь, и Мария резкообернулась (словно в спину ее кто-то толкнул!), – обернулась как раз вовремя,чтобы увидеть Вайяна, который стоял над разверстым люком и бросал в неготолстый гроссбух Мердесака, на последней странице которого было записано имябаронессы Корф – вдобавок ее собственной рукой!

Мария еще успела поймать взглядом мгновение, когда этотстрашный обличительный документ скрылся в бездне, а потом потайные дверцысомкнулись, оставив ее в полумраке – и на свободе.

Оказывается, ко всему можно привыкнуть, даже к тому, чтогде-то неподалеку находится человек, который только и жаждет твоей смерти, ибов руках у него – твое завещание. Вероятно, Вайян уже передал с таким трудомдобытый документ этой неведомой Eudoxy Golovkina, но пока о ней не было нислуху ни духу. Конечно, рано или поздно сия дама непременно появится, но Марии,очевидно, суждено было умереть, так и не встретившись со своей наследницей.

О Вайяне тоже не было вестей; наивно, конечно, восприниматьвсерьез его намерения оберегать ее! Как и следовало ожидать, его пламенные речибыли всего-навсего одним из средств убедить Марию написать проклятую бумагу.Впрочем, Вайян все-таки спас ей жизнь, стоит ли винить его так строго? И,словно исполняя некий ритуал благодарности этому благородному и отважномумошеннику, Мария каждое утро украдкою пила отвар пернака – горькое черноеснадобье; оно слегка напоминало по вкусу кофе, и это помогало проглатывать егобез особого отвращения. Но если Мария поначалу ежечасно, ежеминутно ждалакакого-то покушения на свою жизнь, то постепенно ей надоело вечно ощущать себянекоей средневековой грешницей, приговоренной к сожжению.

Forзe che si; forзe che no, как говорят итальянцы: можетбыть, да, может быть, нет, – что на свете ужаснее неопределенности?!

Эта настороженность, этот беспрестанно подавляемый страхмешали Марии. Текли дни, недели, месяцы – вместе с ними уходила жизнь. И ничегоне происходило, ничего, кроме ожидания смерти! Даже старая тетушка жила болееполнокровно, чем ее молодая красивая племянница. Евлалия Никандровна былапостоянно озабочена тем, что популярность ее обожаемой королевы Марии-Антуанеттынеуклонно падает – и не только в народе, но и в дворянском сословии. Корфразделял ее опасения: он неприязненно относился к герцогу Орлеанскому и несомневался, что королева, по легкомыслию своему воспрепятствовавшая егоназначению на пост командующего морским флотом, нанесла ему тяжелейшееоскорбление, а тщеславный герцог был не из тех, кто не поднимет перчатку. Корфопасался, что все недовольные тем, как Версаль обособил себя от нужд страны,смогут найти вождя и поддержку в Пале-Рояле…

Мария мало что понимала в этих разговорах. Однако упоминаниео Пале-Рояле ее зацепило: ведь этот дворец – кроме галереи с галантерейнымилавками и флигеля, в котором жил герцог Орлеанский с семьей, – вернее, садыэтого дворца были известны в Париже как грандиозный maison de tolérance[73], центр общественного сладострастия. С девяти часов вечера множество женщинлегкого поведения прохаживались по аллеям, бросая на прохожих призывные взоры;они в любую минуту готовы были удалиться со своими кавалерами в комнатку на верхнемэтаже, в любой закуток, коридорчик или просто за дерево. Всем было известно,что существовал даже некий «Тариф девиц Пале-Рояля», где можно было увидетьследующие строки:

«Викторина, Пале-Рояль, стакан пунша и шесть ливров.

Аспазия, редкостный темперамент, шесть ливров.

Розали, с красивой грудью, шесть ливров…» Ну и томуподобное.

Ходили слухи, что нет в Париже мужчины, коренного парижанинаили приезжего, даже из-за границы, кто хоть раз в жизни не открыл свой кошелекдля любезных и опытных жриц Пале-Рояля. Эти слухи наполняли душу Марии яростью.Она представляла себе каштановые аллеи, где царили тишина и сумрак. Свет звездтерялся в тени деревьев. Из аллей неслись тихие, сладострастные звуки музыки ипризывный шепот. Вот идет высокий мужчина с холодными светлыми глазами, вобнимку с какой-нибудь шлюхой… Раздражало, конечно, и присутствие в дометоржествующей Николь. Но думать, что барон может оказаться как-нибудь ночьюсреди вековых дубов старинного сада, – это было нестерпимо!

Все-таки удивительно, отчего так уязвляла Марию холодностьбарона к ней? Ее глупое сердце – точно маяк: оно то чернело от ненависти,исполнялось равнодушием к Корфу, а то вспыхивало, жаждая его нежности,поддержки, ласки. Муж так близок – и так неизмеримо далек!

Вот чего хотелось ей отчаянно, безмерно: взаимной, страстнойлюбви. Верной любви! Мария жаждала любви мужа, но не знала, как ее добиться. Ивсе же у нее были основания надеяться: ведь если она откроет Корфу секрет«невинности» Николь, тот брезгливо отвернется от своей метрессы, а узнай он отом, как Мария рисковала жизнью, пытаясь оберечь его доброе имя, – неисполнился бы он уважения и нежности к жене? Но у Марии язык не поворачивалсятак явно потребовать награды, вдобавок она не сомневалась, что проклятущаяНиколь уж нашла бы, как отбрехаться, и откровения Марии выглядели бы тогда вглазах мужа нелепой мелодрамой.