– Ну что ж, – пробормотал, усаживаясь, Симолин (и он, и Корфвстали, когда на сцене начались величания русского императора), – подобнаяпьеса имела бы успех и у нас дома, не правда ли? Одно в ней плохо: отчего этогосударь, Меншиков и Лефорт одеты в польское платье, а преображенцев нарядили вкрестьянские зеленые кафтаны с желтыми кушаками!..

Симолин, как и Корф, говорил по-русски, забыв о Сильвестре,который, не понимая ни слова, глядел на них с любопытством; однако, словно бывторя Ивану Матвеевичу, из соседней ложи, где сидела шумная компания французов,вдруг донеслось:

– Неужели русские и поныне одеваются столь же нелепо?

– Не только нелепо! – воскликнул другой голос. – Они к томуже носят бороды, а это доказывает их принадлежность к состоянию дикости. Ведьне брить бороду то же, что не стричь волос. Зимой на бороде, говорят, нарастаютиней и сосульки… Какое варварство!

Корф вскочил и одним рывком сдернул бархатную штору,отделявшую ложи одна от другой. Соседями оказались три молодых человека, двоеиз которых тотчас же в испуге вскочили, а третий, развалясь на стуле,продолжал:

– А знает ли кто-нибудь, на каком языке говорят в России?Полагаю, по-польски или по-немецки.

– По-русски, сударь, – с трудом сохраняя спокойствие,проговорил Корф, словно бы он только для того и нанес ущерб имуществуИтальянского театра, чтобы удовлетворить любопытство сего, без сомнения,пьяного наглеца, который только отмахнулся:

– По-русски? Да все одно!

– Я питаю отвращение к болтунам и грубым душонкам! –процедил сквозь зубы Корф; и Симолин едва успел перехватить его за руку – бароннамеревался дать пощечину пьяному наглецу.

– Димитрий Васильевич, ради бога! – выдохнула Мария,цепляясь за другую руку мужа; она боялась за него, а Симолин – за реномерусского посольства.

Однако всегда спокойный, сдержанный Корф был сейчас на себяне похож. Верно, чувства его, возбужденные патетическим спектаклем, были стольоскорблены дурацкими словами жалкого щеголя, что он готов был к немедленнойдуэли. Силы его удесятерились, и Симолин с Марией недолго могли удерживать его.

Мария в отчаянии обернулась. Господин Сильвестр с изумлениемнаблюдал сию сцену.

– Сударь, помогите же! – воскликнула Мария.

Сильвестр бросился к ней в намерении тоже схватить Корфа,однако вдруг, как бы в крайнем удивлении, замер у барьера ложи, где сидел,ухмыляясь, наглый болтун, и, указывая на него пальцем, во всеуслышание возопил:

– Аббат Миолан!

Зрители уже покидали свои места, и проход мимо лож былбитком забит: все спешили поскорее выйти из зала, однако, услышав этот крик,люди так и замерли.

Сотни голов повернулись к ложе; сотни глаз уставились наполупьяного француза; а Сильвестр надсаживался:

– Господа! Взгляните! Здесь аббат Миолан, который третьегодня обманул публику в Люксембургском саду!

– Аббат Миолан! – хором закричал весь партер, и зрители,словно повинуясь взмаху дирижерской палочки, простерли указующие персты всторону ложи, восклицая снова и снова: – Аббат Миолан!

Француз, бывший пресловутым аббатом не более, чем любой изприсутствующих, вскочил. Хмель с него вмиг слетел; какое-то мгновение онбестолково отмахивался, а потом с досадой воскликнул:

– Это ошибка! Я не аббат Миолан! Господа, это ошибка!

Где там… Его никто и не слышал! Весь партер перебежал на этусторону залы, изо всех лож по пояс высовывались мужчины; свешивались, словноцветы, женские головки; и голоса не умолкали:

– Вот аббат Миолан!

Француз затравленно метнулся туда-сюда, а потом, простонав:«Scelerats!» [76] – кинулся вон из ложи.

Итак, вечер закончился.

Близилась ночь…

Мария лежала в постели и сквозь щелочку в пологе смотрела надверь. Глупо, конечно, будет она выглядеть, если барон так и не появитсясегодня. И без того вся затея ее не слишком умна: подстерегать своеговенчанного мужа в постели горничной, надеясь… на что? Ох, но Димитрий былсегодня не таким, как всегда! Эти слова искреннего восторга по завершенииспектакля; то, как барон поцеловал руку жены, цеплявшейся за него от страхаперед дуэлью; их безудержный смех над блистательной шуткой господина Сильвестра– во всем этом было что-то особенное, какая-то искра редкостноговзаимопонимания, вдруг вспыхнувшая между ними, – а ведь Марии и не припомнитьтакого ощущения за всю их супружескую жизнь! Она лелеяла это воспоминание,уверяла себя, что было в этих мгновениях нечто, вселявшее надежду: судьба на еестороне, и, обнаружив сегодня подмену, барон не будет слишком гневаться нажену, простит ей эту вольность – а может быть, и все прочие грехи. Теперьоставалось только ждать.

Ну что же он не идет?! Мария досадливо ударила кулаком поподушке. Правда, когда они приехали из театра, возле дома стоял фиакр, чтоозначало: у них посетители. Так и оказалось: барона ожидал какой-то невзрачноговида человечек, и оба тотчас удалились в кабинет, Мария на всякий случай пошлав библиотеку, постояла у камина, но нет, ничего не слыхать: верно, слуховаятруба действовала только в одном направлении. Но тот посетитель давно, уже неменьше часа назад, отправился восвояси: в ночной тиши Мария уловила удаляющийсястук колес фиакра. А Корфа все нет и нет. Придет ли он, в конце концов?! Можетбыть, он сегодня устал, и женщина ему попросту не нужна? Наверное, болееискушенные в любовных делах дамы как-то возбуждают страсть в своих любовниках,побуждая их делать то, что им хочется; Марии приходилось слышать, чтосуществуют даже особенные блюда для усиления эротического настроения: трюфели,яичный желток, мед, всевозможные специи; особенно артишоки. Считалось, чтомолодым девушкам неприлично даже пробовать их! Мария уже не была молодойдевушкой, однако ни разу в жизни не ела артишоков – нужды не было, да и охоты;а сейчас, наверное, не помешало бы возбудить и свои собственные эротическиенастроения.

Господи, ну какая глупость, что она выдумала, зачем оназдесь?!

Марии вдруг захотелось как можно скорее оказаться в своейкомнате, упасть в собственную постель, никого не ждать, закрыть глаза, отдатьсясну… и все забыть хотя бы до утра.

Она откинула одеяло, рванулась с кровати – да и замерла, всяпокрывшись ледяной испариной: в коридоре скрипнул паркет под чьими-тоосторожными шагами.