Таня подержала пенсне на ладони, а после защемила его напереносице и впервые посмотрела на мир не через половинку стеклышка, но черезвсе пенсне целиком. На секунду ей почудилось, что она ослепла, но нет, это былане слепота… Просто ее человеческое зрение не способно было сразу вместить всето, что ему открылось. Исчезли преграды, стены, все пространственные границы,исчезло то, что разделяет людей и делает их чужими друг другу. Она видела все,что есть, и все, что было. Не видела лишь того, что будет, и то потому, чтопенсне Ноя, щадя ее, не поднимало для нее эту последнюю завесу. Каждому онопоказывало лишь то, что он должен и, главное, что он готов был увидеть…

То, что прежде упорно – даже в осколке – представлялось ейжезлом, оказалось высохшей, по самое плечо отрубленной рукой. Похожий наглазное яблоко шар в действительности был костистым кулаком, который тосжимался, то разжимался в упорной алчности. На скрюченных желтых пальцах ссиними ногтями видны были следы крови. Теперь эти пальцы тряслись от жадности инетерпеливо тянулись к Ваньке, точно спешили выдрать что-то из его груди.Выхватить, забрать и никогда уже больше не возвращать…

После того, что она увидела, Таня уже не могла заставитьсебя использовать жезл. Испытывая бесконечное омерзение, она разжала пальцы.Упавшая рука корчилась на полу, сгибалась и цеплялась пальцами, упорно пытаясьподползти к Ваньке. Но Таня шагнула и отбросила ее ногой, брезгливо и быстро.

Рука ударилась о стену. В тот же миг от нее оторвалась и,сгустившись, повисла в воздухе плотная тень. Должно быть, Чума все это времябыла там, внутри, так как сумела вытянуть из Бульонова много жизненной энергии.Ее призрак выглядел гораздо материальнее поручика Ржевского и еговпечатлительной супруги.

– Подними жезл, девочка! Ты должна выполнить наш договор!Разве ты не хочешь спасти своего юного ветеринара? – хрипло спросила Чума.

Таня стремительно повернулась к ней и взглянула на Чумусквозь пенсне. Посмотрела и едва удержалась от крика. Вместо мерзкой мертвойстарухи, чье тело давно истлело, она увидела молодую миловидную женщину.Женщина эта была смугла, чуть раскоса, с длинными вьющимися волосами – но самоенеприятное, что Таня ощущала в ней сильное сходство с собой. Такое близкое, чтосомнений не оставалось… Да, это была она.

Вместо души в груди Чумы-дель-Торт – а пенсне Ноя показывалои ее – сидела темная съежившаяся птица с отрезанными крыльями, кое-какприхваченными светлыми нитками.

Таня ударила кулаком по стене, содрав кожу. Боль образумилаее, иначе она сошла бы с ума.

– Не смей! Что ты делаешь? Ты поклялась! –всполошилась Чума.

– Я обещала, что уступлю тебе тело, но не обещала, чтооно будет новеньким! – сказала Таня.

– Нет, – просипела Чума. – Не глупи, еслихочешь спасти своего приятеля! Коснись же Ваньки жезлом и сделай все, как мыдоговорились! И не мешкай – время идет!

Съежившаяся птица, которую Таня видела в пенсне, вдругподняла голову и очень внимательно и пронзительно взглянула на нее. И тут…сложно сказать как, но Таня с необычайной ясностью поняла, что Чума лгала ей.Нет, она не оживит Ваньку, и жезл не вернет ему душу. Все было обманом –обманом с самого начала.

– Я не верю тебе! Ты хочешь, чтобы я убила Ваньку, кактех воинов из праха, а ты в награду за то, что я стала убийцей, заберешь моетело! Думаешь, я не понимаю, почему ты так на меня похожа? Сейчас я стою наперепутье двух дорог, двух расходящихся реальностей – в одной из них тыполучаешь мое тело! – крикнула Таня. – Наш договор расторгнут! Тебелучше взять назад свою клятву.

Глаза Чумы яростно вспыхнули. Молодая смуглая женщина исчезла,и Таня вновь увидела ссохшийся остов старой ведьмы.

– А, догадалась!.. Это все скверные стекла жалкогоНоишки, правдолюбца и моралиста! Недаром я посылала хмырей выкрасть егопортрет! Жаль, что поздно… Нет, ты все равно произнесешь магическую формулуотречения и отдашь мне тело. Ты пленница Дубодама! И тебе, и Ягуну, и этомужалкому растению (она кивнула на Ваньку) уже не выйти отсюда. Вы в ловушке!

– В ловушке? – быстро спросил Ягун. – Почему?

Чума небрежно кивнула на дверь, призывая его убедитьсясамому. Ягун шагнул и распахнул дверь, но тотчас в ужасе отпрянул. За нейничего уже не было, кроме сосущей черноты. Играющий комментатор крикнул, нозвук его голоса тут же заглох, растворился в пустоте.

Не только глаза Ягуна видели это – пенсне Ноя показывало тоже самое. Сразу за порогом упорядоченный мир обрывался в никуда, растворялся,заканчивался, проваливался во мрак. Там не было уже ни времени, ни пространства– совсем ничего.

– Это почему так? – растерянно спросил внук Ягге.

Призрак Чумы-дель-Торт медленно подплыл к нему.

– Это Дубодам… Сердцевина магнита, улавливающая чувствовины и усиливающая его. В каждом живет вина, и чувство это неискоренимо… Дажеесли ты просто разбил в детстве чашку, для Дубодама ты уже виновен. Прихлопнулмуху, испытав при этом хотя бы слабое удовольствие, – ты убийца. Поднял наулице оброненную кем-то мелкую монетку и не вернул ее хозяину (даже если его ине было рядом) – вор. Соврал по пустяковому поводу, даже в шутку, – лжец.Дубодам никогда не выпускает тех, кто вошел в него без особого заклинания,которое служит ему паролем. И не важно, попали ли вы сюда случайно или былизаточены… Единственное место, откуда еще можно выйти, – это небольшаяплощадь у ворот. Все шишки из Магщества и магвокаты, заметь, никогда не рискуютпроходить дальше, хотя кое-кто и знает это заклинание.

– Тебе это было известно, и ты все равно послала нассюда? – спросила Таня.

Полупрозрачное тело Чумы затряслось, задрожало.

– Ты еще ничтожнее и глупее, чем я думала. Не надо былоприходить, а теперь поздно… – сказала она.

– А как же ты сама планируешь выйти? Ты, залитая чужойкровью больше этого жезла? Или тебе известно заклинание? – спросила Таня,оглядываясь на жезл, который упорно полз к Ваньке, царапая синими ногтями пол.Таня шагнула к нему и вновь с омерзением толкнула его ногой.

– Зачем оно мне? Я бывала здесь десятки раз, еще вовремена войн с нежитью. На меня магия Дубодама не распространяется. Я ему ненужна. Дубодам подпитывается вашим страданием, я же сама причиняю его. Если быне я, многие камеры Дубодама были бы пусты, и ему, Дубодаму, это отличноизвестно.

– А де менты?