— Я ведь на время, на несколько месяцев, самое большее год вотставке пробуду, — смеялся Радомский.

— Да надобности нет никакой, сколько я, по крайней мере,знаю ваши дела, — всё еще горячился генерал.

— А поместья объехать? Сами советовали; а я и за границу ктому же хочу…

Разговор, впрочем, скоро переменился; но слишком особенное ивсё еще продолжавшееся беспокойство всё-таки выходило, по мнению наблюдавшегокнязя, из мерки, и что-то тут наверно было особенное.

— Значит, “бедный рыцарь” опять на сцене? — спросил былоЕвгений Павлович, подходя к Аглае.

К изумлению князя, та оглядела его в недоумении ивопросительно, точно хотела дать ему знать, что и речи между ними о “рыцаребедном” быть не могло, и что она даже не понимает вопроса.

— Да поздно, поздно теперь в город посылать за Пушкиным,поздно! — спорил Коля с Лизаветой Прокофьевной, выбиваясь изо всех сил: — тритысячи раз говорю вам: поздно.

— Да, действительно, посылать теперь в город поздно, —подвернулся и тут Евгений Павлович, поскорее оставляя Аглаю; — я думаю, что илавки в Петербурге заперты, девятый час, — подтвердил он, вынимая часы.

— Столько ждали, не хватились, можно до завтра перетерпеть,— ввернула Аделаида.

— Да и неприлично, — прибавил Коля, — великосветским людямочень-то литературой интересоваться. Спросите у Евгения Павлыча. Гораздоприличнее желтым шарабаном с красными колесами.

— Опять вы из книжки, Коля, — заметила Аделаида.

— Да он иначе и не говорит, как из книжек, — подхватилЕвгений Павлович, — целыми фразами из критических обозрений выражается. Я давноимею удовольствие знать разговор Николая Ардалионовича, но на этот раз онговорит не из книжки. Николай Ардалионович явно намекает на мой желтый шарабанс красными колесами. Только я уж его променял, вы опоздали.

Князь прислушивался к тому, что говорил Радомский… Емупоказалось, что он держит себя прекрасно, скромно, весело, и особеннопонравилось, что он с таким совершенным равенством и по-дружески говорит сзадиравшим его Колей.

— Что это? — обратилась Лизавета Прокофьевна к Вере, дочериЛебедева, которая стояла пред ней с несколькими книгами в руках, большогоформата, превосходно переплетенными и почти новыми.

— Пушкин, — сказала Вера. — Наш Пушкин. Папаша велел мне вамподнести.

— Как так? Как это можно? — удивилась Лизавета Прокофьевна.

— Не в подарок, не в подарок! Не посмел бы! — выскочил из-заплеча дочери Лебедев; — за свою цену-с. Это собственный, семейный, фамильныйнаш Пушкин, издание Анненкова, которое теперь и найти нельзя, — за свою цену-с.Подношу с благоговением, желая продать и тем утолить благородное нетерпениеблагороднейших литературных чувств вашего превосходительства.

— А, продаешь, так и спасибо. Своего не потеряешь, небось;только не кривляйся, пожалуста, батюшка. Слышала я о тебе ты, говорят,преначитанный, когда-нибудь потолкуем; сам что ли снесешь ко мне?

— С благоговением и… почтительностью! — кривлялсянеобыкновенно довольный Лебедев, выхватывая книги у дочери.

— Ну мне только не растеряй, снеси, хоть и безпочтительности, но только с уговором, — прибавила она, пристально егооглядывая, — до порога только и допущу, а принять сегодня тебя не намерена.Дочь Веру присылай хоть сейчас, мне она очень нравится.

— Что же вы про тех-то не скажете? — нетерпеливо обратиласьВера к отцу: — ведь они коли так, сами войдут: шуметь начали. Лев Николаевич, —обратилась она к князю, который взял уже свою шляпу, — там к вам давно ужекакие-то пришли, четыре человека, ждут у нас и бранятся, да папаша к вам недопускает.

— Какие гости? — спросил князь.

— По делу, говорят, только ведь они такие, что не пустить ихтеперь, так они и дорогой остановят. Лучше, Лев Николаевич, пустить, а потом ужи с плеч их долой. Их там Гаврила Ардалионович и Птицын уговаривают, неслушаются.

— Сын Павлищева! Сын Павлищева! Не стоит, не стоит! — махалруками Лебедев: — Их и слушать не стоит-с; и беспокоить вам себя, сиятельнейшийкнязь, для них неприлично. Вот-с. Не стоят они того…

— Сын Павлищева! Боже мой! — вскричал князь в чрезвычайномсмущении: — я знаю… но ведь я… я поручил это дело Гавриле Ардалионовичу. СейчасГаврила Ардалионович мне говорил…

Но Гаврила Ардалионович вышел уже из комнат на террасу; заним следовал Птицын. В ближайшей комнате заслышался шум и громкий голосгенерала Иволгина, как бы желавшего перекричать несколько голосов. Коля тотчасже побежал на шум.

— Это очень интересно! — заметил вслух Евгений Павлович.“Стало быть, знает дело!” подумал князь.

— Какой сын Павлищева? И… какой может быть сын Павлищева? —с недоумением спрашивал генерал Иван Федорович, с любопытством оглядывая вселица и с удивлением замечая, что эта новая история только ему одномунеизвестна.

В самом деле, возбуждение и ожидание было всеобщее. Князьглубоко удивился, что такое совершенно личное дело его уже успело так сильновсех здесь заинтересовать.

— Это будет очень хорошо, если вы сейчас же и сами это делоокончите, — сказала Аглая, с какою-то особенною серьезностию подходя к князю, —а нам всем позволите быть вашими свидетелями. Вас хотят замарать, князь, вамнадо торжественно оправдать себя, и я заранее ужасно рада за вас.

— Я тоже хочу, чтобы кончилась наконец эта гнуснаяпретензия, — вскричала генеральша, — хорошенько их, князь, не щади! Мне ушиэтим делом прожужжали, и я много крови из-за тебя испортила. Да и поглядетьлюбопытно. Позови их, а мы сядем. Аглая хорошо придумала. Вы об этом что-нибудьслышали, князь? — обратилась она к князю Щ.

— Конечно, слышал, у вас же. Но мне особенно на этих молодыхлюдей поглядеть хочется, — ответил князь Щ.

— Это самые и есть нигилисты, что ли?

— Нет-с, они не то чтобы нигилисты, — шагнул вперед Лебедев,который тоже чуть не трясся от волнения, — это другие-с, особенные, мойплемянник говорил, что они дальше нигилистов ушли-с. Вы напрасно думаете ихвашим свидетельством сконфузить, ваше превосходительство; они не сконфузятся-с.Нигилисты всё-таки иногда народ сведущий, даже ученый, а эти — дальше пошли-с,потому что прежде всего деловые-с. Это собственно некоторое последствиенигилизма, но не прямым путем, а по наслышке и косвенно, и не в статейкекакой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-с; не обессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и не насчет,например, необходимости распадения на части России; нет-с, а теперь ужесчитается прямо за право, что если очень чего-нибудь захочется, то уж ни предкакими преградами не останавливаться, хотя бы пришлось укокошить при этомвосемь персон-с. Но, князь, я всё-таки вам не советовал бы…