Томми тут же подошел к нему и принес бутылку, по его мнениюсоответствующую данному случаю, – «Белая леди».

– Вот так-то лучше, – сказала Таппенс.

Она сняла свою черную шляпку и швырнула ее через всюкомнату, а потом освободилась и от длинного черного пальто.

– Терпеть не могу носить траур. От него всегда пахнетнафталином – ведь его держат в каких-нибудь сундуках.

– Тебе не обязательно носить траур. Достаточно того, что тыбыла в нем на похоронах.

– О, я это знаю. Не пройдет и минуты, как я отправлюсьнаверх и переоденусь – надену красное платье, чтобы приободриться. А ты поканальешь мне еще порцию «Белой леди».

– Вот уж не думал, Таппенс, что похороны приведут тебя втакое праздничное настроение.

– Я же говорила, что похороны – это грустно, – через минутусказала Таппенс, возвращаясь в гостиную в ярко-вишневом платье. На плече у неекрасовалась брошка в виде ящерицы с бриллиантами и рубином. – Потому что этотакие похороны, как были у тетушки Ады: только одни старики и очень малоцветов. Никакой многолюдной процессии, никто не всхлипывает и не вытираетглаза. Грустно, когда хоронят старых и одиноких, о которых никто особенно нескорбит.

– Надеюсь, эти похороны тебе было легче пережить, чем еслибы это были, например, мои.

– Вот тут ты ошибаешься. Я не хочу даже думать о твоихпохоронах, потому что очень надеюсь умереть раньше тебя. А уж если придетсятебя хоронить, то моей скорби не будет предела и платков я изведу целую кучу.

– И непременно с черной каймой?

– О черной кайме я как-то не подумала, но идея мне нравится.Кроме того, погребальная служба такая красивая, она вызывает возвышенныечувства. Истинную печаль. Чувствуешь себя ужасно, но в то же время все этооказывает на тебя определенноевоздействие. Вроде как пропотеть во времялихорадки.

– Послушай, Таппенс, твои рассуждения о похоронах и ихдействии на тебя отдают весьма дурным вкусом. Мне они не нравятся. Давайоставим эту тему.

– Согласна. Давай оставим.

– Бедная старушка скончалась, – продолжал Томми, – умерласпокойно, без страданий. Ну и пусть покоится с миром. А вот с этими бумагамимне нужно разобраться.

Он подошел к письменному столу и стал перебирать лежащие нанем бумаги.

– Куда это я задевал письмо мистера Рокбери?

– А кто этот мистер Рокбери? А, это стряпчий, который тебеписал.

– Да, в нем говорилось о ее делах, о том, что нужно привестивсе в порядок. Похоже, я остался ее единственным наследником.

– Жаль, что у нее нет состояния, которое она могла бы тебезавещать.

– Если бы оно у нее и было, она оставила бы его тому самомуприюту для кошек. Завещанное кошкам съест все, что у нее было. На мою долюпочти ничего не останется. Да мне ничего и не нужно.

– Она что, так любила кошек?

– Не знаю. Наверное. Я никогда не слышал, чтобы она о нихговорила. Мне кажется, – задумчиво заметил Томми, – что ей нравилось говоритьсвоим старым приятельницам, которые приезжали ее навестить: «Я кое-что оставилавам, милочка, в своем завещании» или «Эту брошку, которая тебе так нравится, яоставляю тебе». А по завещанию никто ничего не получил, все завещано кошачьемуприюту.

– Я уверена, что она таким образом развлекалась, – сказалаТаппенс. – Так и представляю себе, как она говорит это своим подружкам – илитак называемым подружкам, потому что, как мне кажется, она по-настоящему никогоне любила. Ей просто нравилось их напрасно обнадеживать. Настоящая стараячертовка, верно, Томми? И все– таки эта старая чертовка чем-то нам симпатична.Не так-то просто получать от жизни удовольствие, когда живешь взаперти в домедля престарелых. Нам нужно будет еще раз съездить в «Солнечные горы»?

– Куда задевалось второе письмо? То, что мне написала миссПаккард? Ах, вот оно. Я положил его вместе с письмом от Рокбери. Да, она пишет,что там кое-что осталось, вещи, которые, как я понимаю, теперь принадлежат мне.Когда тетка туда переселилась, она взяла с собой кое-какую мебель. Ну и разныетам личные вещи – платья и все такое прочее. Кому-то придется этим заняться. Аеще письма. Я ее поверенный, значит, придется мне. Вряд ли там есть что-нибудьтакое, что мы захотим взять себе, верно? Разве что письменный столик, которыймне всегда нравился. Он, кажется, принадлежал еще дяде Уильяму.

– Ну что же, возьми его в память о нем, – предложила Таппенс.– А остальное, я думаю, лучше всего продать на аукционе.

– Значит, тебе вообще незачем туда ехать.

– А мне, наоборот, хотелось бы поехать.

– Хотелось бы? Ведь это так скучно.

– Скучно копаться в старых вещах? Вот уж нет. Я достаточнолюбопытна. Меня всегда интересовали старые письма и старинные драгоценности, имне кажется, что глупо просто отсылать все это аукционисту и доверятьпосторонним копаться в них. Нет, мы поедем и разберем все сами, посмотрим, чтостоит взять себе и чем распорядиться по-другому.

– Ты что, действительно хочешь ехать? Может быть, у тебяесть какие-нибудь другие соображения?

– Господи, – вздохнула Таппенс, – как скучно быть замужем зачеловеком, который все о тебе знает.

– Значит, у тебя действительноесть свои соображения?

– Не то чтобы серьезные.

– Полно, Таппенс. Не может быть, чтобы тебе действительнобыло интересно копаться в чужих вещах.

– В данном случае это мой долг, – заявила Таппенс. –Впрочем, есть одно соображение...

– Ну, давай выкладывай.

– Мне бы хотелось еще раз взглянуть на ту старушенцию.

– Что? На ту самую, которая считает, что позади каминаспрятан мертвый ребенок?

– Да, я хочу еще раз с ней побеседовать. Интересно выяснить,что она имела в виду, когда все это говорила. Просто выдумала или в этом естькакая-то доля правды, сохранившаяся у нее в памяти? Чем больше я об этом думаю,тем более странными мне кажутся ее слова. Неужели она сочинила эту историю илидействительно был когда-то мертвый ребенок, камин и все другое? Почему ейподумалось, что это мойребенок? Разве похоже, что у меня может быть мертвыйребенок?

– А как вообще можно определить по виду, что у женщины естьмертвый ребенок? – покачал головой Томми. – Я этого себе не представляю. Вовсяком случае, Таппенс, поехать нужно, это наш долг, а ты можешь там заниматьсясвоими мертвыми младенцами. Итак, решено. Напишем мисс Паккард, чтобы назначитьдень.