– Тебе просто говорить о прощении. Ты уехал! А я торчала с ней все эти годы. Но теперь, когда Папы нет и дом продан, она вся в твоем распоряжении. Ты отвезешь меня на станцию или мне вызвать такси?

Бабуля расчесывает свои вьющиеся от перманента волосы розовой пластмассовой щеткой для волос. Расчесывает и расчесывает с такой яростью, что седые волосы летят на мою одежду.

– Перхоть! Она появилось у меня потому, что я не мою голову. Но я подумала, что не стоит делать этого, пока мы не пересечем границу. Здесь столько грязи! Вокруг ничего нет, кроме пыли, грязи и пустыни. Если бы я знала, что будет так ужасно жарко… ¡Fuchi![368] Ну почему только они не могли оставить все это Панчо Вилье?

Она смотрит на меня так, будто я только что попала в поле ее зрения, и добавляет:

– Селая, ты ничего не можешь сделать со своей челкой? Ничего удивительного, что у тебя на лбу столько прыщей. И что только происходит в наши дни с молодыми людьми и их волосами? Иносенсио, нам стоит обязательно остановиться в Нуэво-Ларедо. Ты с этими усами похож на мужа Бурролы, Дона Регино†. А твои дети? Да они все как хиппи greñudos[369].

– Просто они подростки, Mamá. Они никого не слушают. Никто больше не слушается меня.

– Но Лала только что постриглась. Специально для этой поездки. – Лоло считает своим долгом напомнить об этом. – Правда, Сельдерейчик?

– Оставь меня в покое!

Во всем виновата Мама. Именно она заставила меня сделать эту ужасную стрижку. Мне хотелось, чтобы мои волосы выглядели погуще, но поскольку они у меня жесткие, то торчат на макушке, как стебли сельдерея, когда влажно.

– Не смейся над Лалитой, – напоминает Папа Лоло. – Она твоя единственная сестра и совсем еще бэби.

– Ты имеешь в виду Бэби Хьюи? – фыркает Мемо.

Мальчишки, эти засранцы, хохочут так, будто услышали самую смешную шутку в своей жизни.

– Ну и что? Да, я не Твигги, и что с того? Я… Папа, как сказать, что у меня широкая кость?

– Eres fornida[370], – отвечает Папа, защищая меня перед моими дебильными братьями.

– ¿Fornida? – переспрашивает Бабуля. – А ты уверен, что у Селаи нет глистов? Этой девочке нужны уколы. Она прямо на глазах превращается в мужика.

И мальчики ржут еще пуще. Они безнадежны.

– Лала пошла в мамину родню, – говорит Папа. – Все Рейны сложены словно горы. Дает себя знать индейская кровь. Чистокровные яки. Верно, Зойла?

– Откуда, черт побери, мне знать? – раздраженно отвечает Мама. Ей не нравится, что ее называют яки в присутствии свекрови.

– Лалита, я когда-нибудь рассказывал тебе историю о том, как я тебя купил?

– Всего миллион раз, – вздыхаю я.

– У меня было уже много мальчиков, и мне хотелось маленькую девочку. Я всем сердцем хотел этого. «Я хочу маленькую девочку», – молился я.

– Ха! – говорит Мама. – С каких это пор ты стал молиться? И девочка была тебе не нужна. Ты целую неделю злился на меня.

Но Папа продолжает свою историю, будто ничего этого не слышал:

– И я пошел в чикагскую больницу, чтобы подыскать там подходящую маленькую девочку. Я почти был готов отступить. Но наконец в Пресвитерианской больнице обнаружил целое отделение со множеством прекрасных малышек. Они лежали в несколько рядов. Но кто была самой хорошенькой из них, как ты думаешь? Правильно – ты. ¡Ay, qué bonita![371] Вот эта! Я возьму эту. И после того, как я выложил за тебя кучу денег – ты обошлась мне очень дорого, небо мое, – после того, как я сходил к кассиру, мне позволили забрать тебя домой!

– О боже, – стонет Лоло. – Кажется, меня укачало.

– Папа, а ты сохранил чек? Вдруг мы можем вернуть деньги? – в свою очередь по-дурацки шутит Мемо.

Тото ничего не говорит. Но все равно он хуже всех, потому что громче всех смеется.

Они похожи на Трех балбесов, мои братья. Если бы можно было развестись с ними, поверьте, я бы уже затеяла этот процесс.

Мама прилаживает к окну бандану, чтобы солнце не шпарило ей в лицо и она смогла бы поспать.

– Забудь, – говорит она, глядя на меня через плечо.

– Я не…

– Ну, о чем бы ты ни собиралась спросить, забудь об этом. – Мама делает большие глаза перед тем, как откинуть голову на подголовник и закрыть их.

И как только Папа может говорить, что я в нее! Даже сама она признает, что я вылитый Папа. Говорит, что, еще будучи совсем маленькой, я была una chillona[372]. Рассказывает, как носила меня на бедре, словно пистолет, но даже тогда я не переставала плакать. Я сводила ее с ума.

А теперь она сводит с ума меня.

Когда я была маленькой, Мама, чтобы я хорошо себя вела, рассказывала мне такую вот историю. Жила-была девочка, которая никак не могла перестать плакать. Она плакала, и плакала, и плакала, и ее глаза становились все меньше, и меньше, и меньше. Пока не стали размером с семечки яблока, и тогда слезы просто смыли их с ее лица. И она ослепла. Конец. Вот какие истории имела обыкновение рассказывать мне Мама. Разве что-то подобное рассказывают детям?

Почитай отца твоего и матерь твою.

Я гадаю, неужели Бабуля и в самом деле ненавидит Тетушку? Бабуля склонилась над своими коленями и расчесывает волосы снизу вверх. Нет такой заповеди, что велела бы почитать свою дочь.

Мемо и Лоло ругаются над дорожным атласом, пытаясь подсчитать, сколько километров образуют столько-то миль, а Тото не перестает расспрашивать Папу о войне.

– А ты убил кого-нибудь, Папа? – спрашивает он.

– Одному Богу известно.

– Ха! Ну и мозги у тебя. Мемо, ты совершенно, совершенно не прав! Ничего удивительного, что ты чуть было не завалил математику.

– Не я один, а девяносто пять процентов учеников в классе, я не вру.

– Бабуля, а ты в курсе, что в Штатах придумали сухой шампунь, и если пользоваться им, то не обязательно мыть голову?

– Папа, а ты участвовал в боях?

– В боях? Я видел смерть на таком вот расстоянии от себя. – Папа подносит руку к своему берберскому носу.

– Шампунь, чтобы не мыть голову? Какой ужас. От него в волосах непременно заведутся вши.

– Где? Это было на Тихоокеанском побережье или в джунглях на островах?

– Ни там, ни там. А в баре в Токио. Два мексиканца поубивали друг друга – зарезали в драке ножами. Это случилось уже после войны. К тому времени, как я продлил контракт на военную службу, японцы успели сдаться.