‡ – Ложь! Совершеннейшая ложь, – говорит Мама. – Три короба лжи. Его нет.

– Кого нет?

– Бога, – говорит Мама.

Она смотрит на кипу своих драгоценных журналов, что сложены в пластиковую корзину для выстиранного белья.

– Поверить не могу, что сохранила все это дерьмо, – говорит она.

Здесь полно номеров «Ридерз дайджеста», «МакКолл», «Успешного домоводства» и все выпуски за год «Нэшнл джиографик», подписку на который подарила ей ее сестра Аурелия. «Аполлон-15» исследует горы на луне». «Всеми любимые панды». «Дневник леди Берд, который она вела во время пребывания в Белом доме». «Джулия Чайлд/28 изумительных овощных блюд». «Насущная проблема/двадцать способов решения!», «Готовьтесь к праздникам заранее/Еда, Мода, Красота, Подарки, Вязание», «Ральф Нейдер/Безопасна ли еда для младенцев?». «Указатель рождественских подарков по цене менее двадцати долларов», «Дневник Халиля Джебрана», «Вяжем прелестных животных», «Пятнадцать способов убрать животик», «Двадцать восхитительных рецептов десертов».

– Ты, – приказным тоном обращается ко мне Мама, – помоги вытащить отсюда этот мусор.

Корзина для белья набита доверху и такая раздувшаяся и тяжелая, что ее трудно подхватить. Нам приходится дотолкать ее до задней двери, а затем кое-как спустить по двум пролетам лестницы на задний двор. Я-то думала, Мама хочет вытащить ее на аллею, но она направляется к гаражу, отпирает навесной замок и выкатывает оттуда гриль «вебер», что она купила на зеленые марки S&H. Мама загружает его первой порцией журналов, поливает жидкостью для розжига и с легким вздохом чиркает спичкой.

Огонь загорается не сразу. Журналы толстые и дают бледный землистый дым, от которого начинаешь кашлять. Довольная Мама накрывает все это крышкой, а потом возвращается в дом. Она стелет себе постель, моет оставшиеся от завтрака тарелки, ставит стираться белье, после чего мы садимся и принимаемся за tacos с яйцами и сосисками. Она регулярно отдергивает кухонную занавеску и отправляет меня во двор подбросить в гриль еще журналов. Она не успокаивается до тех пор, пока из-под крышки не начинает подниматься тонкая серая струйка дыма.

– Черт побери! – бормочет она, чистя картошку.

Вечером домой приходят мальчики и спрашивают:

– Что это горит?

– Моя жизнь, – отвечает Мама. Каждый раз, когда она начинает изъясняться как безумная, мы понимаем, что лучше оставить ее в покое.

Мемо хочет выйти и посмотреть, но Мама хватает его за капюшон толстовки.

– Вот этого не надо. Ешь свой ужин, мальчик, а потом закончи прибирать в комнате, – говорит она. И к тому времени, как Мемо заканчивает уборку, он забывает о гриле.

У нее есть неоконченные вышивки. Есть книжки-раскраски. Есть комнатные растения, что надо пересадить, и телевизионные шоу, что надо посмотреть. Но Маме ничего этого не хочется. Ничего. Не хочется даже просто лежать на спине и смотреть в потолок.

Все это началось с тех пор, когда 20 декабря – дата рождения Тото – выскочило на 137-м пинг-понговом шарике по ходу розыгрыша военной лотереи. Мама перестает накладывать на лицо косметику, делать прически и выщипывать брови. Она накапливает каталоги семян вперемежку с номерами «Чикаго Сан-Таймс», а затем выбрасывает все это. Она набирает вес, потому что перестает делать свои ежедневные упражнения. Ей ничто не интересно.

Так продолжается до тех пор, пока мальчики не приносят домой учебники, по которым учатся в колледже. И она читает Фрейре, Фромма, Паса, Неруду и, позже, Сестру Хуану Инес де ла Крус, Элдриджа Кливера, Малкольма Икса и Вождя Джозефа. Она подписывается на «Мать Джонс» и «Нацию», вырывает оттуда страницы с политическими стихами и прикрепляет к холодильнику. Она преданно слушает Стадса Теркеля по радио WFMT, и теперь с доски для дартс на нее смотрит Спиро Агню. А на зеркале в ванной комнате висит слоган общенациональной рекламной кампании: «Хуже всего использовать разум впустую».

Маленький Дедуля умер во вторник во время дождя. Когда он ехал по periférico, у него случился сердечный приступ и он врезался в грузовик, везущий швабры. Лицо Дедули выглядело ошарашенным. Не думал он, что умрет такой вот смертью. Пластиковые швабры всех цветов вывалились на ветровое стекло, как карандаши. Швабры затрещали под колесами машины и застучали по металлу. Они закружились в воздухе, словно танцевали. И Дедуля, никогда в жизни не бравший в руки швабру, оказался похоронен под горой пластиковых швабр, какие мексиканские домашние хозяйки используют наряду с ведрами мыльной воды для того, чтобы выскоблить двор, улицу и бордюрный камень. Словно сама смерть пришла к нему в фартуке и вымела его из жизни.

Поначалу члены семьи думали, что они могут опередить смерть и успеть попрощаться с Дедулей. Но Маленький Дедуля умер в автомобиле, а не в больнице. Дедуля, который всеми силами старался быть feo, fuerte, y formal в жизни, стал причиной дорожной пробки, растянувшейся на много километров; это была feo диверсия, fuerte неприятность для случившихся рядом водителей, зрелище столь же обычное, что и зевающая мамаша из Гуанахуато, и столь же formal, как портрет смерти на обложке скандального журнала ¡Alarma!

Рассказывают, что, когда его откопали из-под груды швабр, он пробормотал перед тем, как умереть, женское имя, но это не было имя «Соледад». Из дырки в груди, что осталась у него с войны, вырвались какие-то бессвязные звуки. Так говорили свидетели с perférico. Но кто его знает, было это правдой или же они все выдумали, желая стать причастными к драме того дня.

У него было слабое сердце. Так объясняли его смерть, когда нужно было давать объяснения. «У нас, Рейесов, слабые сердца», – сказал Папа. Слабые сердца. И я гадаю, значит ли это, что мы любим слишком много. Или слишком мало.

Братья Рейес спешат забронировать билеты на юг. Из нашей семьи на похороны летят Папа и я. Папа настаивает на том, чтобы я отправилась с ним, хотя сейчас конец учебного года и я сдаю экзамены. Он договаривается с директором школы о том, что я сдам экзамены позже, с тем чтобы меня перевели в восьмой класс. Мне приходится пропустить последнее в году собрание класса, на котором все поют «Вверх, вверх и прочь». «Я не могу поехать без Лалы», – твердит Папа. И так мы с ним оказываемся в самолете, совсем как в тех историях, что он любил рассказывать мне, когда я была маленькой.

Бабуля ко времени нашего приезда оправляется от горя. Она занимает себя тем, что готовит огромные кастрюли еды, которую никто не может есть, и безостановочно болтает, как попугай, укусивший chile. Рассказав все свои истории нам, она начинает разговаривать по телефону с друзьями и незнакомцами, вновь и вновь описывая подробности смерти мужа, словно это случилось с чьим-то еще мужем, а не с ее собственным.