На похоронах дело обстоит еще хуже. Когда приходит время бросить на гроб горсть земли, Бабуля начинает вскрикивать, словно ей пронзают сердце булавкой. А затем делает то, что ожидается от безутешной вдовы со времен ольмеков. Пытается кинуться в разверстую могилу.

– Нарсисооооооо!!!

Троим ее сыновьям и нескольким дюжим соседям приходится оттаскивать ее назад. И откуда у Бабули берется столько сил? Поднимается всеобщая суматоха – толпа кричит, визжит, хрипит и приглушенно всхлипывает, и я уже не вижу, что происходит в ее центре.

– Нарсисооооооо!!!

Я вас умоляю. Слишком уж это ужасно. Бабуля превращается в дрожащую кучу черных одеяний, которую бережно поднимают и загружают в машину.

– Нарсисооооооо!!! – икает Бабуля, когда ее ведут прочь. Последний слог особо долог и пронзителен. Нарсисооооооо, Нарсисооооооо!!! Это «о» словно гудок поезда. Словно вой койота.

Возможно, она смотрит прямо в будущее. И предвидит продажу дома на улице Судьбы, конец старой жизни и начало новой на севере en el otro lado, по другую сторону границы.

По правде говоря, Бабуля не осознавала, как сильно она любит своего мужа, до тех пор, пока не лишилась мужа, которого можно было любить. Ее преследует запах Нарсисо – странная смесь запахов сладкого табака и йода. Она открывает все окна, но не может выветрить его из дома. «Неужели вы не чувствуете? Нет? Этот запах нагоняет на тебя печаль, как океан».

Спустя несколько дней, когда все, кто пытался помочь, разъезжаются и дело кончается ужасающим одиночеством, Бабуля принимает решение.

– Дом на улице Судьбы нужно продать, – говорит она, удивляя этим всех, особенно себя. – Я не передумаю.

Бабуля решает все, как и всегда.

– Ну к чему мне такой огромный дом в самом центре такого шумного окружения? Когда дети были детьми, все было иначе. Но вы не представляете, как изменился Мехико. Наша Ла-Вилла больше не Ла-Вилла! Ее наводнили какие-то непонятные люди. Я ничего не придумываю. Одинокой женщине жить здесь небезопасно, а моя единственная дочь покинула меня, чтобы стать обузой собственной дочери, и вы думаете, она пригласит меня к себе? Разумеется, я не хочу доставлять ей беспокойство, я не из таких женщин. Я всегда была независимой. Всегда, всегда, всегда. Я никогда, до самой моей смерти, не утружу никого из детей. Но мои сыновья в конечном-то счете – это мои сыновья. А раз все трое сейчас в Соединенных Штатах, что я могу сделать, кроме как пережить еще одно бедствие и переехать туда, чтобы быть рядом с внуками. Да, я принесу себя в жертву, но чего не сделаешь ради детей?

И Бледнолицая Тетушка призвана в Мехико, дабы помочь Бабуле распрощаться со своим прошлым. И потому мы тоже возвращаемся туда после Дедулиных похорон в качестве невольных волонтеров, чтобы помочь Бабуле переехать на север. По крайней мере половина нашего семейства еще достаточно молода и слушается Папу. У тех, кто постарше, находятся убедительные причины не делать этого: летняя работа, окончание школы, летние занятия. Папа, Мама, Тото, Лоло, Мемо и я вынуждены считаться с Бабулей. Так что мы, поставив крест на еще одних летних каникулах, в последний раз направляемся к дому на улице Судьбы.

Ко времени нашего приезда дом уже продан семье, снимающей нижнюю его часть – комнаты, где некогда жили Тетушка и Антониета Арасели. Самые близкие к улице комнаты, в которых всегда останавливались мы, будут сданы чужакам. И Бабуле остается лишь упаковать вещи и отправиться с нами в Чикаго. На деньги, вырученные от продажи дома на улице Судьбы и его обстановки, она планирует купить дом в Штатах.

Бабуля настаивает на том, чтобы контролировать каждую мелочь, вот почему все отнимает в два раза больше времени, чем необходимо. Папа должен быть уверен, что ей есть чем заняться, и теперь она разбирает ореховый шкаф, его дверцы открыты, и из него слышен застоявшийся запах яблок. Она замирает над фланелевым халатом мужа, подносит его к лицу и вдыхает. Ткань до сих пор хранит запах Нарсисо, запах табака и йода. До того она избегала прикасаться к его вещам. И вот теперь держит изношенный старый мужнин халат и смакует запах Нарсисо. Боль пронзает ее сердце.

Чего ей недостает более всего? Ей стыдно признаться в этом, но стирки. Не хватает его носков, крутящихся в моечной машине, его темных вещей вперемешку с ее цветастыми, его чистого белья, снятого с бельевой веревки, того, как она складывает его брюки, гладит рубашку – стрела окутанного паром утюга разглаживает швы, с силой проходится по воротничку и плечу. Вот оно как. Ох уж эта глупая девчонка! Оставь в покое вещи моего мужа. Я сама их поглажу. Она вечно жалуется, какая это сложная работа – гладить майки и подштанники, мужские рубашки со всеми их швами и пуговицами, но все равно делает ее. Жалобы – это своего рода хвастовство. Отстирать пятна от пота – вручную! – куском бурого мыла и костяшками пальцев, оттереть их вот так, с мылом и солью. Поднести рубашки к носу перед тем, как замочить в ванне с рифленым дном, что стоит во дворе, – твой запах не похож на чей-то еще. К твоему запаху, к жару твоего тела я тянусь во сне, к твоей широкой спине, к мягким ягодицам, кривым ногам, обнимаю твою полную ступню своими полными ступнями. В твоих рубашках гуляет воздух, брюки висят на дверной ручке, скомканные носки вытряхнуты из постельного белья, галстук лежит на полу, халат висит за дверью, пижамная куртка пристроена на стул. Я скоро вернусь, говорят они. Я скоро вернусь. Я… скоро… вернусь.

Ей не хватает того, чтобы спать рядом с кем-то. Того, чтобы с кем-то засыпать и просыпаться по утрам.

– Abrázame, – просил он, когда она ложилась в кровать. Обними меня. И она обхватывала его спину, его тазовые кости так, что его ягодицы оказывались прижаты к ее животу, и она чувствовала под своими руками его рану, пахнущую йодом и лежалым печеньем, и он клал свои пухлые ноги на ее пухлые ноги, теплые и мягкие как tamales.

Ох уж этот ночной разговор, этот дорогой сердцу разговор ни о чем и обо всем на свете, перед тем как заснуть:

– А что было потом?

– А потом я сказала мяснику, что это не похоже на говядину, а похоже, по моему мнению, на отбивные из собачьего мяса…

– Да ты шутишь!

– Нет, именно так я и сказала…

Иногда он засыпал под ее рассказ. Тепло его тела, этого неистового маленького очага. Его мягкий живот, завитки волос, что берут начало около пупка и спускаются вниз к омуту, обозначающему его принадлежность к мужскому полу. Все это трудно передать словами. Нужно какое-то время на то, чтобы разум угнался за телом, которое помнит.

Все жалуются на тяготы брака, но никто не удосуживается воспеть его чудесные причуды – ведь ты спишь рядом с его теплым телом, переплетаешь свои ноги с его ногами. Делишься ночью тем, что произошло за день. Наводишь порядок в его мыслях. И не можешь не думать о том, что это и есть счастье.

– Папа сказал, чтобы я пришла и помогла тебе, – говорю я, входя в комнату и вырывая Бабулю из ее мыслей.

– Что? Нет. Я сама справлюсь. Ты только мешаешь. Иди отсюда, ты мне не нужна.