Повсюду на полу валяется извлеченный из орехового шкафа мусор, который невозможно не потрогать. Из открытых дверец доносится запах, знакомый мне с детства. Старый, сладкий и затхлый, как вещи, что можно купить на Максвелл-стрит.

В коробке из-под обуви среди множества Дедулиных вещей лежит фотография. Коричневый сепийный снимок, наклеенный на картон. Я узнаю темные глаза на нем. Это Дедуля в молодости! Красивый Дедуля в странном костюме в полоску сидит на сплетенном из камыша диванчике в венском стиле, его тело наклонено в сторону под тем же самым углом, что и стрелка часов, показывающих без десяти шесть. Кто-то отрезал часть снимка, и теперь на нем один Дедуля. Человек, к плечу которого он наклоняется, исчез.

– Бабуля, кто обрезал эту фотографию?

Бабуля вырывает ее у меня из рук:

– Закрой за собой дверь, когда будешь уходить, Селая. Сегодня мне больше не понадобится твоя помощь.

За моей спиной в замке дважды поворачивается ключ и громко жалуются пружины кровати.

За ящиком с чулками, свернутая в плотный цилиндр, завернутая в старую наволочку лежит caramelo rebozo, где белый цвет уже не белый, а напоминает о потемневшей со временем слоновьей кости, незаконченная rapacejo спутана и порвана. Бабуля разворачивает caramelo rebozo. Та издает такой звук, будто взмахивает крыльями птица. Ткань цвета леденцов разворачивается как флаг – нет, как гипнотизирующая спираль. И если бы дело происходило в старом фильме, то следовало бы вставить в эту сцену подобную вращающуюся спираль, чтобы передать идею возвращения в прошлое. Прошлое, el pasado. El porvenir, грядущие дни. И все это закручено в единый вихрь, словно полоски chuchuluco…

Бабуля разворачивает ее во всю ширину на кровати. И как же красиво она смотрится, словно длинная грива волос. Бабуля сплетает и расплетает незаконченные прядки, выпрямляет их пальцами, разглаживает. Это успокаивает ее, особенно когда она нервничает, точно так некоторые люди сплетают и расплетают свои волосы, не осознавая, что делают это. Старой зубной щеткой она причесывает бахрому. Бабуля мурлычет какие-то обрывки песен, не замечая этого, осторожно распутывает перекрученные нити и узелки и наконец берет расческу и ножницы для ногтей и отрезает поистрепавшиеся кончики, вдыхая запах материи. Хорошо, что она догадалась сжечь сухой розмарин, чтобы шаль за все эти годы не потеряла своего сладковатого запаха.

Когда Бабуля спала в кладовой при кухне Регины Рейес, то завязывала свою зарплату в один из концов этой rebozo. Она сморкалась в нее, терла лицо, чтобы оно не казалось заспанным, заглушала ею свои всхлипы, глотая горячие, липкие слезы. А однажды даже использовала ее как оружие против некоего бесстыжего фармацевта по имени Хесус. И она помнит все это, и шаль тоже помнит.

Бабуля забывает обо всей той работе, что ей предстоит сделать, а просто разворачивает caramelo rebozo и накидывает себе на плечи. Тело помнит ее невесомый шелк. Ромбы, фигурные восьмерки, туго сплетенные нити, роскошный блеск материи, тщательно прокрашенные полосы цвета карамели – она рассматривает все это, прежде чем снова свернуть шаль и положить ее в старую наволочку и запереть в ореховый шкаф, тот самый шкаф, где Регина Рейес прятала деревянную пуговицу Сантоса Пиедрасанты, которую после ее смерти кто-то выбросил с такой же легкостью, с какой Сантос выбил ей зуб. Так же легко кто-нибудь выбросит и коричневый снимок молодого человека в костюме в полоску, наклонившегося к невидимому призраку.

– Сестренка, умоляю тебя, я ничего не могу поделать, раз мама захотела, чтобы я организовал все это. Pobrecita. Ты же знаешь, как она зависит от меня, – говорит Папа, перевязывая еще одну коробку шпагатом.

Бабуля, Мемо и Лоло на все утро ушли по каким-то там делам, и в доме наконец становится тихо. Поскольку в столовой пусто, папин голос отзывается каким-то странным металлическим эхом. Большой светлый стол и тяжелые стулья были проданы и увезены еще до того, как мы оказались здесь. На стенах ничего нет. Все Бабулины тарелки и стеклянная посуда тоже исчезли. В кухне ничего не осталось, кроме хромовой люстры, побитого приставного столика и нескольких деревянных складных стульев.

– А я что? Нарисованная? Я вообще не в счет? – говорит Бледнолицая Тетушка, выходя из спальни с еще одной охапкой постельного белья. – Мне тоже было непросто приехать сюда, но ты думаешь, она когда-нибудь скажет спасибо? Надо было поехать в Веракрус с Зойлой и Тото, как и предлагала Зойла.

– Не надо так говорить. Зойла согласилась поехать лишь потому, что я пообещал, что она сможет отдохнуть. Но мы с тобой ее кровные родственники. Мама ждала нас здесь. Не принимай близко к сердцу ее слова. И если тебе это хоть немного поможет, то должен сказать, без тебя я не справился бы. Я не смог бы запереть этот дом без моей маленькой сестренки. Здесь слишком много – Лала, принеси мне нож или ножницы, – слишком много воспоминаний.

– Просто ты не знаешь всего. Стоило мне войти во двор, и я тут же вспомнила, почему уехала. Она ужасная женщина. Никогда ничего не выбрасывает. Посмотри на эти старые простыни. Латаны-перелатаны; как Франкенштейн. И что ты думаешь? Я обнаружила в шкафу совершенно новые простыни! Клянусь тебе! Совершенно новые. Все еще в магазинной упаковке! Для чего она их бережет? Для похорон? Послушай, я стараюсь помочь, а она то и дело шипит на меня: «Это мой дом, а не твой!» Помнишь те истории, что рассказывал нам папа, о том, как его мать запасалась самыми разными вещами? Такая у нее болезнь. Ты не поверишь, но я нашла в морозилке кусок торта, она хранит его там со времени последней вечеринки в честь твоего дня рождения, ну, тогда еще упал потолок. Я не вру. Антониете Арасели было тринадцать, значит… значит, это было семь лет тому назад! Какое варварство!

– Ay, qué mamá[377], – Папа качает головой и смеется. – Pobrecita.

– Не надо. В этом нет ничего pobre.

– Ты совсем как твой отец. Хочешь все, что видишь, – ругается Бабуля, когда мы, толкаясь и спотыкаясь, протискиваемся сквозь толпу на Сокало.

– Просто я давно здесь не была, – объясняю я.

По правде говоря, так я веду себя всегда, не важно, сколько, много или мало, времени прошло.

Чего я хочу, так это воздушный шарик, каких полно на площадях или в парках. Мексиканские шарики, как я помню, носят бумажные шляпы, разрисованы красивыми завитушками или же имеют клоунские лица. Продавец шариков свистит в свой пронзительный свисток. Звук этого свистка зовет детей на улицу как Крысолов.

– Но, Селая, разве ты не слишком взрослая для шариков? Посмотри на себя. У тебя тело мужчины и мозги ребенка. Могу поспорить, ты выше своего отца. Какой у тебя рост? Сколько ты весишь?

– Мы одного роста с Папой, только он немного съежился от времени. – А что касается веса, то я не знаю, как перевести фунты в килограммы.