Я мог бы сказать, что Джек (тоже очень милый) скорее всегобеспокоится ничуть не меньше, но лишь попросил продолжать.

— Тебя часто окружает краснота, мучачо, — вновь заговорилУайрман. — Я не думаю, что это аура в прямом смысле, и это, наверное, не светмыслей… но случалось и такое. В трёх или четырёх случаях, когда этопроисходило, я улавливал не только цвет, но и слово, его обозначающее. И да,однажды такое случилось вне Дьюма-Ки. В галерее «Скотто».

— Когда я не мог найти нужного слова.

— А ты не мог? Я не помню.

— Я тоже, но наверняка так оно и было. Красное — для меняассоциативный символ. Пусковой механизм. Как ни странно, из песни РебыМакинтайр. Я нашёл его почти случайно. Думаю, есть и кое-что ещё. Если я немогу вспомнить то, что мне нужно, то… ты понимаешь…

— Начинаешь злиться?

Я подумал о том, как схватил Пэм за шею. Как попыталсязадушить её.

— Да. Можно сказать и так.

— Ясно.

— Короче, я уверен, что красное должно выплёскиваться наружуи пачкать мои… ментальные одежды. Так это выглядит?

— Близко к тому. И всякий раз, чувствуя красноту вокругтебя, в тебе, я думаю о том, как проснулся с пулей в голове и увидел, что весьмир — тёмно-красный. Я подумал, что попал в ад — таким ведь должен быть ад,тёмно-красной вечностью. — Пауза. — Потом осознал, что это всего лишь яблоко.Оно лежало передо мной, может, в дюйме от моих глаз. Лежало на полу, и я лежална полу.

— Чтоб я сдох!

— Да, и я подумал о том же. Но я не сдох, потому что виделлежащее передо мной яблоко. «На всех нас грех Адама, — громко произнёс я. Потомдобавил: — Ваза с фруктами». Всё, что случилось и было сказано в последующиедевяносто шесть часов, я помню с абсолютной ясностью. Каждую мелочь. — Уайрманрассмеялся. — Разумеется, чего-то из того, что я помню, не было и в помине, ноя с абсолютной ясностью помню и это. И никакой перекрёстный допрос не подловитменя на лжи, даже когда речь пойдёт о покрытых гноем тараканах, которых я виделвыползающими из глаз, рта и ноздрей старого Джека Файнэма.

У меня чертовски болела голова, но, пережив шок, вызванныйлежащим у самых глаз яблоком, в остальном я чувствовал себя вполне сносно. Часыпоказывали четыре утра. То есть прошло шесть часов. Я лежал в луже свернувшейсякрови. Она запеклась на правой щеке, как желе. Я помню, что сел и сказал: «Я —заливной денди». И ещё я пытался вспомнить, считается ли желе та полупрозрачнаясубстанция в заливных блюдах. Я сказал: «Нет желе в вазе для фруктов». Ивысказывание это показалось мне очень разумным, словно благодаря ему я прошёлпроверку и остался среди психически здоровых. Я начал сомневаться, что пустилсебе пулю в голову. Может, просто заснул за обеденным столом, лишь думая о самоубийстве,упал со стула, ударился головой. Вот откуда взялась кровь. И такое объяснениепредставлялось очень убедительным, учитывая, что я мог двигаться и говорить. Явелел себе произнести вслух что-то ещё. Имя матери. Вместо этого произнёс:«Зреет, зреет урожай, ты хозяина встречай».

Я кивнул, заволновавшись. После выхода из комы со мной такоеслучалось не единожды. Сядь в друга, сядь в старика.

— Ты злился?

— Нет, говорю честно! Я испытывал облегчение! Понимал, чтоудар головой мог привести к некоторой дезориентации. И только потом я увидел наполу пистолет. Взял его, понюхал дульный срез. Запах не оставлял сомнений втом, что из пистолета недавно стреляли. Резкий запах сгоревшего пороха. Ивсё-таки я держался за версию заснул-упал-ударился-головой, пока не прошёл вванную и не увидел дыру на виске. Маленькую круглую дыру, окружённую коронойточечных ожогов. — Он вновь рассмеялся, как смеётся человек, вспоминая какой-тоневероятный случай в своей жизни… скажем, как подал машину задним ходом вгараж, забыв поднять ворота.

— Вот тут, Эдгар, я услышал, как последний выигрышный номерзанял своё место. Бонусный номер «Пауэрбола»! И я понял, что мне уже неизбежать поездки в «Диснейуолд».

— Или в его копию, — вырвалось у меня. — Господи, Уайрман.

— Я попытался смыть следы пороха, но любое прикосновениеотдавалось болью. Словно я надкусывал больной зуб.

Внезапно я понял, почему в больнице Уайрмана отправили нарентген, а не засунули в томограф. Пуля по-прежнему находилась в голове.

— Уайрман, можно задать вопрос?

— Валяй.

— Зрительные нервы человека… Ну, не знаю… перекрещиваются?

— Именно так.

— Тогда понятно, почему беда у тебя с левым глазом. Этопохоже… — На мгновение нужные слова не приходили, и я сжал кулаки. Но онипришли. — Это похоже на противоударную травму.

— Пожалуй, что так, да. Я выстрелил в правую часть моейтупой головы, но пострадал левый глаз. Я заклеил рану пластырем. И выпил парутаблеток аспирина.

Я рассмеялся. Ничего не мог с собой поделать. Уайрманулыбнулся и кивнул.

— Потом я лёг в постель и попытался уснуть. С тем же успехомможно было попытаться уснуть на концерте духового оркестра. Я не мог спатьчетыре дня. Мне уже казалось, что я никогда не усну. Мои мысли мчались соскоростью четырёх тысяч миль в час. В таких обстоятельствах кокаин казалсяксанаксом.[101] Я не мог даже спокойно лежать. Выдержал двадцать минут, а потомвскочил и поставил альбом с мексиканской музыкой. В половине шестого утра.Провёл тридцать минут на велотренажёре (впервые после смерти Джулии и Эс),принял душ и пошёл на работу.

Следующие три дня я был птичкой, я был самолётом, я былсуперадвокатом. Мои коллеги с тревоги за меня переключились к страху за себя(non sequiturs[102] слетали с моего языка всё чаще, и я вдруг начинал говоритьодновременно на искажённом испанском и французском, достойном Пепеле Пю[103]),но не вызывало сомнений, что в те дни я перелопатил гору документов, и потом нафирму вернулась лишь малая их часть. Я проверял. Партнёры в угловых кабинетах иадвокаты в общем зале объединились в уверенности, что у меня нервный срыв, и вкакой-то степени не грешили против истины. Это был органический нервный срыв.Несколько человек попытались отправить меня домой, но безуспешно. Дион Найтли,один из моих близких друзей, буквально умолял позволить ему отвести меня кврачу. И знаешь, что я ему сказал? Я покачал головой.