— Но права не имеете, права не имеете, права не имеете!..ваших друзей… Вот!.. — залепетал вдруг снова Бурдовский, дико и опасливоосматриваясь кругом и тем более горячась, чем больше не доверял и дичился, — выне имеете права! — и, проговорив это, резко остановился, точно оборвал, ибезмолвно выпучив близорукие, чрезвычайно выпуклые с красными толстыми жилкамиглаза, вопросительно уставился на князя, наклонившись вперед всем своимкорпусом. На этот раз князь до того удивился, что и сам замолчал и тоже смотрелна него выпучив глаза и ни слова не говоря.

— Лев Николаевич! — позвала вдруг Лизавета Прокофьевна: —вот прочти это сейчас, сию же минуту, это прямо до твоего дела касается.

Она торопливо протянула ему одну еженедельную газету изюмористических и указала пальцем статью. Лебедев, когда еще входили гости,подскочил сбоку к Лизавете Прокофьевне, за милостями которой ухаживал, и нислова не говоря, вынув из бокового своего кармана эту газету, подставил ейпрямо на глаза, указывая отчеркнутый столбец. То, что уже успела прочестьЛизавета Прокофьевна, поразило и взволновало ее ужасно.

— Не лучше ли, однако, не вслух, — пролепетал князь, оченьсмущенный, — я бы прочел один… после…

— Так прочти же лучше ты, читай сейчас, вслух! вслух! —обратилась Лизавета Прокофьевна к Коле, с нетерпением выхватив из рук князягазету, до которой тот едва еще успел дотронуться: — всем вслух, чтобы каждомубыло слышно.

Лизавета Прокофьевна была дама горячая и увлекающаяся, такчто вдруг и разом, долго не думая, подымала иногда все якоря и пускалась воткрытое море, не справляясь с погодой. Иван Федорович с беспокойствомпошевелился. Но покамест все в первую минуту поневоле остановились и ждали внедоумении, Коля развернул газету и начал вслух, с показанного ему подскочившимЛебедевым места:

“Пролетарии и отпрыски, эпизод из дневных и вседневныхграбежей! Прогресс! Реформа! Справедливость!”

“Странные дела случаются на нашей, так называемой святойРуси, в наш век реформ и компанейских инициатив, век национальности и сотенмиллионов, вывозимых каждый год за границу, век поощрения промышленности ипаралича рабочих рук! и т. д. и т. д., всего не перечтешь, господа, а потомупрямо к делу. Случился странный анекдот с одним из отпрысков миновавшегопомещичьего нашего барства (de profundis!),[25] из тех, впрочем, отпрысков,которых еще деды проигрались окончательно на рулетках, отцы принуждены былислужить в юнкерах и поручиках и по обыкновению умирали под судом закакой-нибудь невинный прочет в казенной сумме, а дети которых, подобно героюнашего рассказа, или растут идиотами, или попадаются даже в уголовных делах, зачто, впрочем, в видах назидания и исправления, оправдываются присяжными; илинаконец кончают тем, что отпускают один из тех анекдотов, которые дивят публикуи позорят и без того уже довольно зазорное время наше. Наш отпрыск, назад томусполгода, обутый в штиблеты по-иностранному и дрожа в ничем не подбитойшинелишке, воротился зимой в Россию из Швейцарии, где лечился от идиотизма(sic!). Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоряоб интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно лилечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верностьрусской пословицы: “известному разряду людей — счастье!” Рассудите сами:оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего подсудом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, иза пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните,господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатыхрусских помещиков. Этот русский помещик, — назовем его хоть П., владетель впрежнее золотое время четырех тысяч крепостных душ (крепостные души! понимаетели вы, господа, такое выражение? Я не понимаю. Надо справляться с толковымсловарем: “свежо предание, а верится с трудом”), был, повидимому, один из техрусских лежебок и тунеядцев, что проводили свою праздную жизнь за границей,летом на водах, а зимой в парижском Шато-де-Флёре, где и оставили в свой векнеобъятные суммы. Можно было положительно сказать, что, по крайней мере, однатреть оброку всего прежнего крепостного состояния получалась содержателемпарижского Шато-де-Флёра (то-то счастливый-то человек!). Как бы то ни было, абеспечный П. воспитал сиротку барченка по-княжески, нанимал ему гувернеров игувернанток (без сомнения, хорошеньких), которых кстати сам привозил из Парижа.Но последний в роде барский отпрыск был идиот. Шато-де-флёрские гувернантки непомогли, и до двадцати лет наш воспитанник не научился даже говорить ни накаком языке, не исключая и русского. Последнее, впрочем, простительно. Наконец,в русскую крепостниковую голову П. зашла фантазия, что идиота можно научить умув Швейцарии, — фантазия, впрочем, логическая: тунеядец и проприетер естественномог вообразить, что за деньги даже и ум на рынке можно купить, тем более вШвейцарии. Прошло пять лет лечения в Швейцарии у известного какого-топрофессора, и денег истрачены были тысячи: идиот, разумеется, умным несделался, но на человека, говорят, всё-таки стал походить, без сомнения, сгрехом пополам. Вдруг П. умирает скоропостижно. Завещания, разумеется,никакого, дела по обыкновению в беспорядке, наследников жадных куча, и которымуже нет ни малейшего дела до последних в роде отпрысков, лечимых из милости отродового идиотизма в Швейцарии. Отпрыск, хоть и идиот, а всё-таки попробовалбыло надуть своего профессора и два года, говорят, успел пролечиться у негодаром, скрывая от него смерть своего благодетеля. Но профессор был сам шарлатанпорядочный; испугавшись наконец безденежья, а пуще всего аппетита своегодвадцатипятилетнего тунеядца, он обул его в свои старые штиблетишки, подарилему свою истрепанную шинель и отправил его из милости, в третьем классе, nachRussland,[24] — с плеч долой из Швейцарии. Казалось бы, счастье повернулось кнашему герою задом. Не тут-то было-с: фортуна, убивающая голодною смертью целыегубернии, проливает все свои дары разом на аристократика, как Крыловская Тучапронесшаяся над иссохшим полем и разлившаяся над океаном. Почти в самое томгновение, как явился он из Швейцарии в Петербург, умирает в Москве один изродственников его матери (бывшей, разумеется, из купчих), старый бездетныйбобыль, купец, бородач и раскольник, и оставляет несколько миллионовнаследства, бесспорного, круглого, чистого, наличного и (вот бы нам с вами,читатель!) всё это нашему отпрыску, всё это нашему барону, лечившемуся отидиотизма в Швейцарии! Ну, тут уже музыка заиграла не та. Около нашего барона вштиблетах, приударившего было за одною известною красавицей-содержанкой, собраласьвдруг целая толпа друзей и приятелей, нашлись даже родственники, а пуще всегоцелые толпы благородных дев, алчущих и жаждущих законного брака, и чего желучше: аристократ, миллионер, идиот — все качества разом, такого мужа и сфонарем не отыщешь, и на заказ не сделаешь!..”

— Это… это уж я не понимаю! — вскричал Иван Федорович ввысочайшей степени негодования.