Мы не на шутку сцепились, и были обе полны решимости, но вэто время раздался стук в дверь.

— Кто это? — шепотом спросила я, не отпуская волос Ивановой.

— Не знаю, — шепотом ответила она, не убирая рук с моейшевелюры.

Стук повторился.

— Молчи, а то плохо будет, — пригрозила я.

— Входите, открыто, — громогласно гаркнула Иванова.

Дверь открылась…

Дверь открылась и на пороге показался… Сюрдик. Уж никак я неожидала увидеть его, да еще в такой неподходящий момент. Пришлось оставить впокое перья Ивановой, что я и сделала с большой неохотой. Она тоже размотала сосвоей руки мой хвост и напустила на лицо улыбочку.

— Людмила Петровна, что здесь происходит? — вместоприветствия спросил ошарашенный Сюрдик.

— Серафим, хватай ее, она все знает, — гаркнула Иванова, иэтот амбал Сюрдик тут же меня схватил.

И потащил в другую комнату, бросил на кровать. Яростносопротивляясь, я кусала все, что попадало в зубы: в основном это была волосатаярука Сюрдика. Я сгрызла бы эту противную руку до кости, но времени было слишкоммало. Иванова со шприцем в руках выросла надо мной и пробасила:

— Держи ее…

Он держал, а я начала проваливаться в мягкую мглу. “Сейчасостановится сердце,” — подумала я и с этой последней мыслью отключилась.

Глава 30

Очнулась я в своей квартире. В спальной. Лежала в кровати, ина мне была розовая китайская ночная рубашка с красивой ручной вышивкой. Рядомсидела Иванова. Она заботливо щупала мой пульс и с состраданием заглядывала мнев глаза. Я хотела встать, но ноги не слушались, а из головы не шла моя ночнаярубашка, нежно розовая с очень дорогой вышивкой. Птицы там всякие, растения ицветы. Маки. Много маков. И все на розовом поле. Обожаю розовый цвет. Моялюбимая рубашка. Она же пропала. Полгода назад, а теперь я в ней лежу. Как этоможет быть?

Рубашка потрясла меня больше всего остального. Полгода яискала ее, перерыла всю квартиру и даже грешила на Нелли, которая помешалась накитайской культуре и давно положила глаз на мою рубашку. Сколько бессонныхночей из-за этой пропажи, и вот, пожалуйста, рубашка опять со мной, и я в нейлежу. Не чудо ли это?

— Где ты ее откопала? — спросила я Иванову, глазамипоказывая на рубашку.

— Откопала? — изумилась она.

— Да нашла где ее? — рассердилась я такой бестолковости.

— Ты о чем?

— О рубашке! О своей рубашке! Китайской! Что сейчас на мне!Где ты ее нашла?

— Под твоей подушкой.

Меня это впечатлило.

— Ну надо же! Под подушкой! Вот так живешь и не знаешь, чтонадо чаще заглядывать под подушку.

В лице Ивановой появилась крайняя озабоченность. Онапощупала мой лоб и принялась часто щелкать пальцами перед моим носом, словнонеумело исполняя фанданго.

“А крыша-то у нее подъезжает,” — не без жалости подумала я итут же услышала заключение.

— Что-то не в порядке с твоей головой, — сказала Иванова, непрекращая щелкать пальцами.

— Такого же мнения и я о твоей.

— Как чувствуешь себя? — спросила она, не обращая на моислова никакого внимания.

Я поразилась ее наглости и возмутилась:

— Ты еще спрашиваешь? Хотела меня убить, а теперьспрашиваешь о самочувствии?

— Хотела бы, убила бы, но ты жива.

— Думаю, это временно. Где кофе?

Иванова перестала щелкать и протянула чашку-термос, полнуюгорячего, дымящегося паром, кофе.

— Ну? И чем я ее возьму? Где мои руки?

— Одна под одеялом, вторая вот, — Иванова взяла меня зазапястье. — Пульс нормальный, вставай и не выделывайся.

После ее слов, ко мне вернулась власть над руками. Ясхватила чашку и потребовала сигарету.

— Ты же бросила, — напомнила Иванова.

— Это было в другой жизни, а теперь я закурю. Где Сюрдик?

— Ты имеешь ввиду Серафима?

— Да, где он?

— Там же, где остальные.

Я опешила. Признаться, не ожидала такой откровенности.

— Ты имеешь ввиду Верочку, Власову, Фиму, Павла и тетю Марус Сергеем?

Иванова сделала отрицательный жест.

— Сергей жив.

— Почему?

— А по-твоему я маньячка?

— Тогда ничего не понимаю. Ты все запутала, замучила менянасквозь и дай, наконец, пожрать. Жрать хочу, как сто лет не ела.

— Меньше, — успокоила Иванова. — Всего три дня.

— Полагаешь — это мало?

— Полагаю, это не вредно для твоей фигуры.

— Ага! Хочешь заморить голодом! — обрадовалась я. — А у меняголова пухнет, почему я еще жива? Теперь все ясно: ты решила сделать для меняисключение и уморить голодом?

— Нет, я совсем не собираюсь тебя морить. И более того,скажу: ты мне дорога как память.

— Память о чем?

— О бесцельно прожитой юности. Нечто вроде любимойфотографии.

— Так пойди и принеси еды, если я тебе дорога, потому что яне фотография, но, благодаря тебе, уже близка к ней. Только глянь какая я сталаплоская, особенно живот. В моем возрасте это неприлично.

— Хорошо, принесу, — согласилась Иванова и вышла из комнаты.

Едва за ней закрылась дверь, я, ни минуты не раздумывая,поползла на другой конец кровати, поближе к тумбочке где стоял телефон.Несмотря на заверения Ивановой, тело мое лишь условно можно было назвать живым.Оно было ватным, жидким и бессильным. Я ползла, ругая себя за то, что недогадалась в свое время купить поуже кровать. Как это сейчас было бы кстати.Страсть к объемам когда-нибудь погубит меня.

Когда же я доползла до желанной тумбочки, и моя вялая рукалегла на телефонную трубку, открылась дверь, и вошла Иванова с подносом.

— Что за глупости? — рявкнула она. — Угомонишься ты или нет?Нет, рано я тебя разбудила.

— Зря ругаешься. Я хотела позвонить Нелли и извиниться закитайскую рубашку. Еще надо позвонить Марусе, узнать вернулся ли к нейлюбовник.

— Ее любовник прямо весь ушел. — Кто знает Марусю, тотпоймет почему Иванова так сказала.

Сообщение ее меня нешуточно поразилась.