Филипп не успел прочитать ее название. Поезд вновь набрал скорость, промчался по небольшому мосту и въехал в редкий лес, раскинувшийся по обе стороны железнодорожного полотна… Краешек солнца лучом скользнул по теплушке и осветил ее ярким светом. И тут Саблин увидел рыжую лису.

– Смотрите, рыжуля бегает! – показал он ребятам.

– Эй-эй! – в два голоса закричали Малькевич и Коровенко. – Пу, пу! – стрелял Андрей, прицеливаясь в нее пальцами. Малькевич засвистел, сунув в рот четыре пальца.

Все проснулись: одни ворчали, что не дают им спать, другие подскочили к двери посмотреть на глупую лису, выскочившую к насыпи. Но рыжая вдруг резко повернула и скрылась в кустарнике. Молодой азарт погас, все снова улеглись на нары, и лишь трое так и остались у двери.

Лучи солнца били прямо в лицо и слепили глаза. Малькевич прикрывал их, как козырьком, ладонью и вглядывался вперед. Там открывалась темная полоса леса.

– Какая красота! – не удержался он от восхищенного возгласа. – Словно и войны никакой!

– Уж лучше бы дождь шел. – Коровенко вдруг поежился и посмотрел на чистое голубеющее небо. – Фашист тоже любит такое прекрасное утро. Застукает нас на перегоне – не возрадуешься солнцу, едрена-Матрена.

– Теперь тебе типун на язык, – ухмыльнулся Алексей. – Насладись, Андрей, прекрасным, а потом уж умирай! – воскликнул радостно Малькевич. – Наверно, уже состарился, мужик?

– Чего состарился? – обиделся Коровенко. – Мне на Пасху двадцать лет было.

– Да-а! Я думал, тебе уже было двадцать! А тебе, оказывается, на Пасху было двадцать! – нанизывая абракадабру, Алексей радовался своему хорошему настроению. – Душой ты состарился, едрена-Матрена!

Коровенко не ответил, он шагнул в глубь теплушки, попил из большого медного чайника и, повернувшись к Малькевичу, парировал:

– Это тебе, городскому, все эти восходы в диковину. Я же деревенский, во мне земля и солнце с детства сидят, я на восходы насмотрелся. Утром косу возьмешь – и по холодку в луг, пока солнце не припекло – вжик, вжик – травы накосишь и от запаха травы сдуреешь. А солнце выйдет – много не накосишь, живо спаришься, едрена-Матрена.

Поезд ворвался в лес и солнце в теплушке исчезло.

Протяжный свисток паровоза огласил окрестности. Показалась будка стрелочника. Возле будки с флажком стояла молодая женщина в светлой кофточке. Длинные темные волосы распущены по плечам. Она приветливо помахала солдатам флажком. Все трое весело замахали ей руками, покричали что-то приятное. Женщина продолжала стоять и махать флажком даже тогда, когда последний вагон миновал будку стрелочника.

– Эй, Леха, – обратился Коровенко к Малькевичу, – посмотри расписание, когда следующая остановка? Я желаю помыться! Потом чего– нибудь вкусненького съесть. Мне тут харчишек собрали в дорогу.

– Хитер, деревенский житель, – засмеялся Саблин. – Солдатская каша ему уже не нужна, едрена-Матрена!

Коровенко засмеялся и запел:

– Люблю повеселиться, особенно пожрать, люблю заняться спортом, особенно поспать. Ха-ха-ха!

И Саблин, и Малькевич, чтобы скоротать время, разыгрывали и подшучивали над Коровенко.

– Послушай, брат Коровенко, – начинал Малькевич, – вроде из деревни, а какой-то хилый уродился, роста маленького.

– А они все в корень там растут, – подхватил Саблин.

– Это ты правильно сказал, – не обиделся Андрей. – Мы на парном молоке вскормлены, а потому, едрена-Матрена, растем все в корень. У меня во! – он сжал короткие пальцы в кулак и поднес его к носу Малькевича. – Хочешь нюхнуть? – и сам полюбовался своим кулаком.

– Тебе бы потренироваться – ты бы как Поддубный подковы гнул, – продолжал тему Саблин.

– Ты, Филя, за меня будь спок. Когда надо и кому надо я так согну, что и разгибать будет бесполезно. Так-то, едрена-Матрена! А вот ты, Леха, чего такой дохляк?

– Жизнь, брат Андрюша, была тяжкая. То свинкой болел, то корью, то воспалением легких, то воспалением среднего уха. Нет такой болезни, чтобы я не испробовал. Куда уж мне в атлеты!

Коровенко наклонился к Малькевичу и тихо спросил его:

– А баба у тебя была в жизни?

Малькевич покраснел и засмущался. Он отвернулся в сторону и посмотрел туда, где паровоз, продолжая нещадко дымить, надрывался со своей ношей.

– Нет! – признался Малькевич. – Таких. как я, девушки не любят. Зачем я им, хилый и сирый?

– Врешь, Леха! Баба – она сама не знает, за что нас любит. Одна хочет быть покорной и слабой, чтобы ее обхаживали. Другая любит мужика, что он слабый, а она сильная и была ему как мать. Вот такую встретишь – на всю жизнь обеспечено счастье. Будешь жить как у Христа за пазухой. Любить она тебя будет и за твою корь, и за твою свинку, и за все, что ты нахватал и нахватаешь на свой несчастный организм.

Саблин стукнул по плечу Андрея и удивленно сказал:

– Ну ты, эксперт! Где ты такого набрался, едрена-Матрена? А сидел тут скромненького мужичка деревенского из себя строил, на молоке вскормленного.

Лес неожиданно кончился и открылась степь, покрытая ковылем. Паровоз снова огласил ее задорным протяжным гудком. Гудок смолк, но шум не исчез, словно эхо продолжало его. Малькевич прижал рукой ухо и отпустил, но шум остался. Это был не просто шум, это был гул мотора, лязг металла и какой-то непонятный рокот. Он быстро нарастал, и Алексей стал вглядываться туда, где выступал большой холм. Рокот, как ему казалось, рвался оттуда, Саблин тоже стал прислушиваться и с внезапно возникшей тревогой глядел на холм. Неожиданно на его вершине вырос ствол орудия. Но они еще не поняли, что это ствол, пока на фоне неба не показалась башня и весь черный силуэт танка.

Рядом выполз второй, третий, четвертый…

– Пять, шесть, семь… – считал вслух Малькевич, еще не чувствуя тревоги и смертельной опасности, которую вынесли с собой эти черные чудовища.

На холме они вдруг разом развернулись, и Саблин, и Малькевич, и Коровенко увидели на броне черные кресты. Это было так нереально и неожиданно, что они сразу не могли в это поверить и глядели молча на танковый маневр. Малькевича вдруг охватил инстинктивный, неосознанный страх. У Саблина словно остановилось сердце, внутри все похолодело. Коровенко присвистнул и грязно выругался, прикрыв тем самым животный страх, который уже поразил его.

– Немецкие танки! – крикнул хриплым голосом Малькевич. Он было шарахнулся вглубь теплушки, но тут же уцепился за поперечный брус.

Первым принял решение Коровенко, инстинкт подтолкнул его к действию, подсознанием он понял, что надо к земле, к земле-матери, только там может быть спасение от опасности, которую он еще не ухватил мозгом до конца, но по-звериному почувствовал – сейчас произойдет самое страшное в его жизни, такое, какого он еще не испытывал. Он нырнул под брус и на всем ходу поезда прыгнул на склон насыпи. Филипп видел, как Андрей еще катился по крутому откосу, и прыгнул следом. Лишь