В конце недели утром Саблин уже не заметил военных, которые руководили земляными работами, и работы сами по себе прекратились. Возле брошенных недорытых рвов и недостроенных укреплений собрались в растерянности студенты, ими уже никто не командовал и никто не подгонял. Примчался на газике, весь в пыли, Голицын и тревожно выкрикнул:

– Немцы прорвали фронт севернее Киева, есть опасность окружения! Немедленно уходите в город! Уходите в тыл! К черту, к дьяволу! – И он впервые грязно выругался. – Идите сразу в военкомат, – крикнул он им напоследок, стоя на подножке тронувшегося газика.

Их трудовой отряд мгновенно рассыпался, разбился на кучки, на одиночек, все торопливо ринулись к городу. Саблин бросил лопату, и, верный своей привычке, побежал. Лишь под вечер он добрался до общежития университета, усталый, измотанный и грязный.

Филипп не узнавал город: еще неделю назад, когда он уезжал рыть окопы, здесь был какой-то заведенный порядок, а сейчас все резко изменилось: Киев становился прифронтовым городом. По улицам грохотали танки, шли военные грузовики, полные солдат, и тянули за собой пушки, кухни, мчались гражданские машины, нагруженные ящиками, имуществом, вещами. Первым, кого встретил Филипп в общежитии, был Андрей Коровенко.

– Ты уже здесь? – удивился Филипп.

– Военная машина подвезла. Они как раз сюда ехали. Госпиталь будут здесь оборудовать. Я через Бровары ехал, что там творится! Видно, драчка за Киев будет солидная. И немец прет! Будто и армии там нашей нет.

– Ты же говорил, что я пораженец, – устало улыбнулся Филипп.

– Ладно уж! Чего там вспоминать. Нас так учили: «Своей земли мы не дадим ни пяди». Воевать будем на территории врага. Что будем делать? Скажи, ты у нас Македонский.

– Отмоюсь, отосплюсь и в военкомат. А ты?

– А я что, рыжий? Домой бы в деревню съездить, едрена-Матрена, да видно хаты моей не побачу. Будь ласка, дай мыльца, башка вся в песке.

Они пошли по коридору – захламленному, грязному, запустелому. Кругом книги, папки, тетради, бумага. В умывальнике Саблин поглядел на себя в зеркало, стянул майку, подвигал бицепсами, напряг мышцы на руках, на груди, встал в боксерскую стойку, нанес два быстрых удара своему изображению, затем написал на пыльном стекле «аут» и открыл кран. Там попыхтело, и вода легкой струйкой побежала. Он подставил под нее разгоряченное лицо. Андрей намылил голову, смыл мыло, снова намылил и, покряхтывая, стал драть пальцами кожу.

– Какая благодать! Як знову народывси! Якдитестал! Едрена-Матрена!

В комнату вошли двое военных, они огляделись, один сказал:

– Стену надо снести, и здесь разместим кухню.

– А где мыть раненых? Здесь же вода.

– На первом этаже, там поставим четыре ванны, а шланг протянем сюда. В красном уголке будет операционная. А в комнаты срочно добавьте кровати. Времени у вас восемь часов. Уже утром начнут поступать раненые.

Филипп и Андрей тихо побрели по коридору, и одна мысль занимала их сознание: война подступила к самому порогу их дома. Что им делать? Как действовать? Еще вчера этих вопросов у них не было.

– Спать уже некогда, – заметил Саблин подавленно. – Да и не дадут нам. Пойдем, Андрюша, собираться на войну, на нашу с тобой первую большую войну, – хотя что это такое, он не знал.

Обстановка на этот раз в военкомате была совсем другой, суетливой: люди спешили, сновали туда-сюда, кричали, матерились. Кругом были одни военные, и только Саблин и Коровенко выделялись из этой зеленой суматоши.

– Вы здесь! – крикнул радостно голос. Ребята обернулись, к ним бежал Малькевич. На нем был темно-синий костюм с галстуком в полоску и лакированные туфли.

– Во, дает, буржуй! – восхищенно сказал Коровенко, оглядывая со всех сторон Малькевича.

– А-а-а! Последний раз нарядился! Может, убьют, и не поношу! – беззаботно воскликнул Малькевич с улыбкой.

Все тот же военком, но с усталым лицом и красными, опухшими от недосыпания глазами, взял их паспорта, мельком заглянул:

– 1922 года рождения. Где же вас столько носило? Вы что, уклонялись? – бесцветным тоном спросил он.

– Вы же нас на окопы загнали! – возмутился Саблин.

– А, это ты, артист! – устало улыбнулся военком. – Немецкий не забыл там, на окопах? Мозоли на руках набили? Хорошо! Все студенты? Специальности, значит, никакой.

– Я бы во флот, – сказал Саблин.

– Где у меня флот? У меня фронт под боком. Ты разве не слышишь артиллерийской канонады? С какого факультета?

– Мы все трое с филологического, четыре курса, – ответил за всех Филипп. – Я здоров, рост – видите какой, ем жареные гвозди, призовые места по плаванию, боксу, борьбе…

Военком задумчиво поглядел на Саблина, потом перевел взгляд на Малькевича, Коровенко и вдруг принял решение:

– Я тут подсобрал вашего брата человек сто. Отправлю в тыл на формирование, а там решат, кому во флот, кому в разведку, а кому в окопы. Идите к писарю, срочно получите документы, обмундирование, и вперед, в смысле назад, в тыл. Все, эшелон уходит в два часа ночи. Опоздание считается дезертирством! – сказал он уже вслед.

На путях стоял эшелон: платформы, груженые ящиками, укрытыми брезентом станками, и две теплушки, подцепленные к составу, в которых разместились те, кого «подсобрал» военком. В основном это были студенты. Одетые в форму, они не узнавали друг друга и выкрикивали фамилии, когда хотели кого-либо найти.

– Лешка, ты бы свои лакированные штиблеты надел, чтобы мы тебя видели, – подшучивал Коровенко над Малькевичем, на котором форма сидела мешковато, но он по-хозяйски подвернул, где надо, и уже чувствовал себя в ней свободно. Саблину гимнастерка досталась тесноватая, но он не стал спорить с каптенармусом, который не хотел рыться в кипе и подбирать ему по росту. Ворот Филиппу давил, и он его не застегивал, хотя белый подворотничок, по совету того же каптера, подшил.

Коровенко с довольным видом расправил на полном животе гимнастерку и прошелся вдоль теплушек, обживая новую форму.

– По вагонам! – раздалась команда, хотя все уже были в теплушках, и поезд тронулся.

Несколько женщин стояли на перроне и махали руками отъезжающим. «Может, и Рита здесь», – подумал Филипп и отогнал безумную мысль. Ей просто тут неоткуда взяться: Рита еще неделю назад ушла с батальоном на фронт. Это он узнал от Малькевича, который видел, когда она уезжала.

Паровоз надрывно, через силу запыхтел и потянул, потянул платформы, постепенно разгоняясь. Вдали виднелось зарево пожара, вспышки без гула взрывов все равно говорили, что там идет бой. Спать никому не хотелось, хотя все улеглись на нары. Саблин сидел на полу, на соломе, свесив из вагона ноги, и глядел в темную, пробегающую мимо степь, стену леса, и сердце сжималось от тоски