и неизвестности. Колеса стучали на стыках: «в тыл», «в тыл», «в тыл», а Филипп испытывал горечь при мысли, что он бежит в тыл.

…Открылась широкая лента Днепра, и поезд стал втягиваться на мост, стальные фермы замелькали перед глазами Филиппа. Сразу за мостом показались пустынные пляжи, освещенные мертвым светом луны.

– Я на этих песках вырос, – с сожалением и горечью сказал кто-то. – Все лето здесь пропадал. Рыбу ловили, купались, загорел как индеец.

– «Рэве, тай стогнэ Днипр широкий!» – продекламировал другой голос. – И отчего он «рэве, тай стогнэ?» И не ревет он, и не стонет… А тихо течет себе в море Черное.

– Аллегория, – вставил кто-то третий. – Днепр – это народ!

– Чушь это! – возразил ловец рыбы. – Нам в школе по-другому рассказывали…

– Давайте, хлопцы, заспиваем про Днипро, – предложил кто-то и тут же запел чистым ясным голосом: «Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч…»

Сразу подхватили все, и песня полилась в ночную степь. В соседнем вагоне тоже запели, изливая тоску и тревогу по дому, по родным, оставшимся в Киеве, по своей неведомой доле.

Тревожное чувство, неизвестно откуда закравшееся, гнало сон. Филипп поднялся, облокотился на деревянный брус, прибитый поперек двери теплушки. Рядом с ним встал Малькевич. Они смотрели в серую предрассветную степь и размышляли о том, что сейчас больше всего волновало многих, ставших солдатами Красной Армии.

– Филя, неужели мы не ждали этой войны?

– Нас не приучали к обороне. И трех месяцев нет, а мы только и делаем, что учимся отходить на заранее подготовленные позиции, – с горечью ответил Саблин. – А когда же наступать? Я все время об этом думаю.

– Кутузов тоже отходил – это стратегия.

– Война была другая, и тактика себя оправдывала. А когда техника воюет, отходить – это самоубийство.

– А если это просчет? – тихо, едва слышно, почти на ухо прошептал Саблину Малькевич. – А если товарищ Сталин был не в курсе? Договор с Риббентропом – обманули товарища Сталина, обхитрили. И теперь они под Киевом…

– Что ты говоришь, Леня? – с опаской Саблин оглянулся в глубь теплушки. – Там же Ворошилов, Буденный – они настоящие командармы, они не могли ошибиться. Раз отступаем, так надо. Это глубокий, секретный маневр. А мы с тобой – лишь солдаты.

– Это-то мне понятно, – вздохнул Малькевич. – А вот в душе я не могу погасить тревогу и сомнения. Что такое торопливое отступление до самого Киева? Страшно слушать радио! Оставленные города и села. А что в них? Пожарища, люди, расстрелы!

– Еще совсем недавно вы с Коровенко меня в пораженцы записали, а Андрей даже хотел разоблачить в НКВД. А я ведь только и сказал, что Киев скоро будет прифронтовым городом.

– Забудь, Филя, мы все помешались на врагах. Но я верю, что Гитлеру нас не взять. Не такой у нас народ. Да и Сталин не спит.

– А кто сомневается? Люди и под немцем не покорятся.

– Это верно! Русский всегда партизанил. Мы только медленно раскачиваемся, но уж бьем, так бьем! И все-таки ты мне ответь, – перешел опять на шепот Малькевич и склонился к самому уху Саблина. – Ждали мы Гитлера или нет?

– Ждали, только в чем-то просчитались, – так же тихо ответил Саблин. – Доверились. Как товарищ Сталин мог поверить Риббентропу, этому ярому фашисту? Договор подписали.

– Да, договор, я думаю – это для отвода глаз, – возразил Алексей. – Ты помнишь, политработник нам лекцию читал? Он же сказал, что война будет, но наше правительство делает все возможное.

– Мне сдается, что военком в Киеве не знает обстановки. Зачем нас везти в тыл, когда фронт рядом? – загораясь, воскликнул Саблин. – Канонада и днем, и ночью – это же полсотни километров. Туда нас надо было бросать, а не в тыл.

– Думаю, Филя, в тылу будет перегруппировка, а это и есть тактика. Мы же все, что котята слепые. Готовить нас будут. Можно и в огонь сразу. Но там пока научишься – тысячу раз обгоришь.

– Твои родители эвакуировались или остались?

– Остались в Киеве. Куда матери с ее сердцем в отступление? Филя, ты хорошо стреляешь?

– Член ОСОАВИАХИМ, ГТО-1. И гранаты метал за семьдесят метров. Да, что об этом сейчас?

– Ну а я – как видишь, – виновато улыбнулся Малькевич, – без очков лицо не разберу: мужское или женское. Что мои доброго сделали, так это две пары запасных очков рассовали по карманам гимнастерки, так что я вооружен до зубов, – засмеялся Алексей. – С детства завидую сильным и здоровым, потому что сам заморыш.

– Да перестань ты самоуничижением заниматься. Парень как парень, война тебя подправит, не волнуйся. Врага и без очков определишь. Ты же, наверно, другим занимался, не тем, чем я? У нас в детдоме все спортсмены – и малые, и большие… А у тебя – интеллигентная семья.

– Я неплохо рисовал. Думали в художественное меня определить, не прошел. Университет – это тоже звучит.

Рассвет быстро раздвинул тьму, небо посветлело, розовый горизонт открывался из-за холма. Солнце вот-вот сверкнет своим первым лучом. Стая скворцов пронеслась мимо эшелона. Паровоз пыхтел, и длинный шлейф черного дыма вытягивался вдоль состава. Мерно перестукивали колеса вагона, что стало уже привычным и незаметным.

Коровенко подошел к ним и, навалившись грудью на брус, сплюнул вниз. Потянулся, хрустнул суставами рук и мечтательно сказал:

– Едрена-Матрена, на перинке бы полежать! А то на досках все бока помял. Днем совсем не заснешь.

– Лишь бы немец нас не застукал днем, – заметил Малькевич.

– Типун тебе на язык! – воскликнул Коровенко. – Чего нам не выдали оружия? Хоть бы одну винтовку на двоих. С «винтом» – оно спокойнее, – сочно зевнул Андрей.

– В тыл едем, зачем тебе винтовка? – спросил Саблин. – Налетит гад, ты и винтовку бросишь!

– Не, с «винтом» оно спокойнее. Едрена-Матрена, можно и в аэроплан пальнуть.

– Что ты ему сделаешь? – засмеялся Малькевич. – Соли на хвост насыплешь?

– Я могу в летчика попасть.

– Вероятность – ноль, ноль, одна десятая, – заметил Алексей.

– Это ты зазря обижаешь, я в лесничестве жил, я охотник, едрена-Матрена, – с гордой уверенностью ответил Алексей.

– Хорошо по уткам стрелять, – включился в шутку над Коровенко Саблин. – Ты ее – бах, а она тебе в ответ бомбу за шиворот не кинет.

– Во-во! Когда бомба заюжит, тебе, едрена-Матрена, будет не до летчика, – передразнил его Малькевич.

– Мне бы винторез, тогда поглядим, чья возьмет, едрена-Матрена, – не сдавался Коровенко.

– Откуда это к тебе едрена-Матрена прицепилась? – улыбнулся Саблин.

– Для характера, для колориту употребляю, чтобы от вас отличаться, – гордо, то ли в шутку, то ли всерьез ответил Андрей, под дружный смех Саблина и Малькевича.

Впереди мелькнул слабый свет, поезд сбавил скорость, но не останавливаясь проехал затемненную станцию. На фасаде сгоревшего вокзала