— Перестаньте, Коля! — вскричал князь умоляющим голосом.Раздались восклицания со всех сторон.

— Читать! Читать во что бы то ни стало! — отрезала ЛизаветаПрокофьевна, видимо с чрезвычайным усилием себя сдерживая. — Князь! Еслиоставят читать — мы поссоримся.

Нечего было делать, Коля, разгоряченный, красный, вволнении, взволнованным голосом стал продолжать чтение:

“Но между тем как скороспелый миллионер наш находился, таксказать, в эмпиреях, произошло совершенно постороннее обстоятельство. В однопрекрасное утро является к нему один посетитель, с спокойным и строгим лицом, свежливою, но достойною и справедливою речью, одетый скромно и благородно, свидимым прогрессивным оттенком в мысли, и в двух словах объясняет причинусвоего визита: он — известный адвокат; ему поручено одно дело одним молодымчеловеком; он является от его имени. Этот молодой человек есть ни более нименее как сын покойного П., хотя носит другое имя. Сладострастный П., обольстивв своей молодости одну честную, бедную девушку, из дворовых, но европейскивоспитанную (при чем, разумеется, примешались баронские права миновавшегокрепостного состояния), и заметив неминуемое, но ближайшее последствие своейсвязи, выдал ее поскорее замуж за одного промышляющего и даже служащегочеловека с благородным характером, уже давно любившего эту девушку. Сначала онпомогал новобрачным, но скоро ему в принятии от него помощи было отказаноблагородным характером ее мужа. Прошло несколько времени, и П. мало-по-малууспел забыть и о девушке, и о прижитом с нею сыне своем, а потом, как известно,и умер без распоряжений. Между тем его сын, родившийся уже в законном браке, новозросший под другою фамилией и совершенно усыновленный благородным характероммужа его матери, тем не менее в свое время умершим, остался совершенно приодних своих средствах и с болезненною, страдающею, без ног, матерью в одной изотдаленных губерний; сам же в столице добывал деньги ежедневным благороднымтрудом от купеческих уроков и тем содержал себя сначала в гимназии, а потомслушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель. Но много липодучишь от русского купца за уроки по гривеннику, да еще с болезненною без ногматерью, которая, наконец, и своею смертью в отдаленной губернии совсем почтине облегчила его? Теперь вопрос: как по справедливости должен был рассудить нашотпрыск? Вы, конечно, думаете, читатель, что он сказал себе так: “Я всю жизньмою пользовался всеми дарами П.; на воспитание мое, на гувернанток и наизлечение от идиотизма пошли десятки тысяч в Швейцарию; и вот я теперь смиллионами, а благородный характер сына П. ни в чем не виноватого в проступкахсвоего легкомысленного и позабывшего его отца, погибает на уроках. Всё то, чтопошло на меня, по справедливости, должно было пойти на него. Эти громадныесуммы, на меня истраченные, в сущности не мои. Это была только слепая ошибкафортуны; они следовали сыну П. На него должны были быть употреблены, а не наменя, — порождение фантастической прихоти легкомысленного и забывчивого П. Еслиб я был вполне благороден, деликатен, справедлив, то я должен бы был отдать егосыну половину всего моего наследства; но так как я прежде всего человекрассчетливый и слишком хорошо понимаю, что это дело не юридическое, то яполовину моих миллионов не дам. Но по крайней мере, уж слишком низко ибесстыдно (отпрыск забыл, что и не расчетливо) будет с моей стороны, если я невозвращу теперь тех десятков тысяч, которые пошли на мой идиотизм от П., егосыну. Тут одна только совесть и справедливость! Ибо что бы со мной было, еслибы П. не взял меня на воспитание, а вместо меня заботился бы о своем сыне?”

“Но нет, господа! Наши отпрыски рассуждают не так. Как нипредставлял ему адвокат молодого человека, взявшийся хлопотать за негоединственно из дружбы и почти против его воли, почти насильно, как ни выставлялпред ним обязанности чести, благородства, справедливости и даже простогорасчета, швейцарский воспитанник остался непреклонен, и что ж? Это всё бы ещеничего, а вот что уже действительно непростительно и никакою интересноюболезнью неизвинимо: этот едва вышедший из штиблет своего профессора миллионерне мог даже и того смекнуть, что не милости и не вспоможения просит от негоблагородный характер молодого человека, убивающий себя на уроках, а своегоправа и своего должного, хотя бы и не юридического, и даже не просит, а за неготолько друзья ходатайствуют. С величественным видом и упоением от полученнойвозможности безнаказанно давить людей своими миллионами, наш отпрыск вынимаетпятидесятирублевую бумажку и посылает благородному молодому человеку в виденаглого подаяния. Вы не верите, господа? Вы возмущены, вы оскорблены, выпрорываетесь криком негодования; но он сделал это однако же! Разумеется, деньгитотчас же были ему возвращены, так сказать, брошены обратно в лицо. Чем жеостается разрешить это дело! Дело юридическое, остается одна только гласность!Мы передаем анекдот этот публике, ручаясь за его достоверность. Говорят, одиниз известнейших юмористов наших обмолвился при этом восхитительною эпиграммой,достойною занять место не только в губернских, но и в столичных очерках нашихнравов:

“Лёва * Шнейдера ** шинелью

Пятилетие играл

И обычной канителью

Время наполнял.

Возвратясь в штиблетах узких,

Миллион наследства взял,

Богу молится по-русски,

А студентов обокрал”.

* Уменьшительное имя отпрыска

** Имя швейцарского профессора

Когда Коля кончил, то передал поскорей газету князю и, нислова не говоря, бросился в угол, плотно уткнулся в него и закрыл руками лицо.Ему было невыносимо стыдно, и его детская, еще не успевшая привыкнуть к грязивпечатлительность была возмущена даже сверх меры. Ему казалось, что произошлочто-то необычайное, всё разом разрушившее, и что чуть ли уж и сам он тому непричиной, уж тем одним, что вслух прочел это.

Но и все, казалось, ощущали нечто в этом же роде. Девицамбыло очень неловко и стыдно. Лизавета Прокофьевна сдерживала в себечрезвычайный гнев и тоже, может быть, горько раскаивалась, что ввязалась вдело; теперь она молчала. С князем происходило то же, что часто бывает вподобных случаях с слишком застенчивыми людьми: он до того застыдился чужогопоступка, до того ему стало стыдно за своих гостей, что в первое мгновение он ипоглядеть на них боялся. Птицын, Варя, Ганя, даже Лебедев, — все имели как бынесколько сконфуженный вид. Страннее всего, что Ипполит и “сын Павлищева” былитоже как бы чем-то изумлены; племянник Лебедева был тоже видимо недоволен. Одинбоксер сидел совершенно спокойный, покручивая усы, с видом важным и несколькоопустив глаза, но не от смущения, а, напротив, казалось, как бы из благороднойскромности и от слишком очевидного торжества. По всему видно было, что статьяему чрезвычайно нравится.

— Это чорт знает что такое, — проворчал вполголоса ИванФедорович. — точно пятьдесят лакеев вместе собирались сочинять и сочинили.

— А па-азвольте спросить, милостивый государь, как можете выоскорблять подобными предположениями? — заявил и весь затрепетал Ипполит.