Потянул на себя дверь и вступил в палату все еще нацыпочках, все еще не веря себе. Но клофелин не подвел: эти двое храпели беззадних ног, наполняя спертую атмосферу тяжелым винным духом. И все-таки Германчувствовал еще и другой запах – вернее, вонь. Впервые она шибанула ему в носгод назад – да, год прошел, подумать только! – когда тело Хингана, окаменевшеепосле укола, навалилось на него возле бассейна, под треск и блескдостопамятного фейерверка. Теперь Герман опять подумал: жаль, что цивилизациялишила нас некоторых свойств, изначально запрограммированных в организмах.Остроты обоняния, к примеру. Тогда люди заранее чувствовали бы опасность: ведьпреступники-психопаты воняют особенным образом, испуская звериный, козлиныйзапах пота, поскольку в крови нарушен баланс гормонов и катехоламинов [2].

Герман осторожно опустил руку в карман халата. Вот оно, егооружие. Ничего особенного – всего лишь черенок алюминиевой ложки. По-хорошему,таким ложкам надо бы сложить особую тюремную оду! Только вчера Стольникрассказывал лепиле (доктору, стало быть, а конкретно – Герману) очередную байкуиз своей грандиозной биографии – на сей раз о том, как тремя такимиалюминиевыми ложками умельцы во главе с ним прорыли десять метров подкопа,вынося землю полиэтиленовыми пакетами. А сколько тюремная практика знаетслучаев, когда заточенными о каменный пол ложками зеки чинили разборки иисполняли блатные приговоры?

Сейчас одну из таких заслуженных заточек, навостренную наманер опасной бритвы, держал в руке Герман. Он провел лезвием по ладони и дажесквозь резиновую перчатку ощутил смертоносную остроту. Улыбнулся…

Какое-то мгновение постоял над спящими, с трудом превозмогаятошнотворный ком в горле. Вот странно: он не боялся того, что намеревалсясделать: свыкся, сжился с мыслью о кровавой мести этим двоим, но стоилопредставить, что надо будет стащить с них трусы… С души воротило, однако, сжавзубы и стараясь не дышать, он все-таки сделал это.

Макс валялся навзничь. Герман холодно взглянул на сонныйкомок плоти, съежившийся между его ног, стиснул мошонку – и одним отработанным,резким движением чиркнул по ней лезвием.

Макс слабо дернулся, пена закипела на его приоткрытых губах…боль медленно пробивалась сквозь оцепенелое сознание.

Герман, нахмурясь, нагнулся над Антоном, перевернул егопинком, снова чиркнул заточкой. Потом вложил ее в вялые пальцы Антона, которыеневольно сжались в кулак.

Вышел, не оглядываясь. Хотел задвинуть засов на двери, нопокачал головой: останутся кровавые следы. Сначала руки помыть.

Торопливо прошел в свой кабинет, отвернул кран. Мутнаякрасная вода полилась с рук. Герман мылил и тер перчатки так, словно готовилсяк операции. А между тем самые сложные операции в его жизни были уже позади!Тогда Хинган, теперь вот эти…

Он протер чистые перчатки полотенцем и стянул их. Машинальносунул руки под струю воды, начал намыливать их – просто по привычке.Нетерпеливо ожидал, когда же радость, пьянящая радость захлестнет сознание,когда запоют в душе какие-нибудь там ангельские трубы, извещающие, что Дашенькаобрела, наконец, покой, а значит, может успокоиться и мститель.

Однако в душе было почему-то глухо и темно, и лицо, котороеГерман видел в старом зеркале, криво висевшем над умывальником, было сведенопрежней болезненной судорогой неутихающего страдания.

От воды поднимался едкий, мерзко пахнущий пар. Германопустил глаза – и невольно ахнул. Прозрачная вода, попадая на его ладони,уходила в сток раковины красно-бурой!

Он опять схватился за мыло – и увидел пузырящуюся кровавуюпену, которая и наполняла воздух особенной, звериной, козлиной вонью. И лицо,смотревшее на него из зеркала, было накрашенным, размалеванным лицом Хингана!

…Герман вскинулся, раздирая на груди футболку, мешавшуюдышать, с трудом открыл глаза.

Ночь смотрела в окно – спокойная, ясная ночь. Нет, это ужепредутрие: звезды меркнут одна за другой.

Сон, что ли?

Не выдержал темноты – вскочил, нашарил на стенкевыключатель. Постоял, пошатываясь, оглядывая знакомую простенькую обстановку:письменный стол, покосившийся гардероб, книжные полки во всю стену,продавленное кресло и два стула; потом осмелился опустить глаза на руки.

Ну, руки как руки.

Его вдруг затрясло. Футболка – хоть выжми, волосы влажные,да и на подушке отпечаталось сырое пятно на месте его головы.

Ну и сны же снятся на Пасху!

Да, ведь сегодня уже Пасха, то-то пахнет в доме так хорошо,сладко, сдобно.

Герман приветственно улыбнулся иконке в углу: так и ненаучился вскидывать руку в крестном знамении, не чувствуя себя при этом«книжником и фарисеем», и, взяв из шкафа сухое белье, вышел в коридор.

Настывший за ночь пол приятно холодил босые ноги, снимаяостатки сонного угара. Может, он и впрямь угорел? Баба Люба небось возилась дополночи с куличами…

Герман заглянул на кухню, но хозяйку не увидел. Корову доит,конечно. Торопится: ведь сегодня всех желающих побывать у заутрени соберетавтобус, на который расщедрился начальник ИТУ, и повезет в соседнее село, вцерковь.

Герман вошел в закуток, который приспособил под «ванную»,разделся, встал в лохань и вылил на себя два ведра воды, приготовленных свечера.

Телу стало легче.

Вернулся к себе, поспешно оделся. Повозил бритвой по щекам –кое-как, не заботясь о результате. Опять стало страшно смотреть в зеркало.

Что же это творится с ним, господи?..

Привидевшееся сегодня в кошмарном, омерзительном сне былоименно тем, ради чего Герман оказался здесь, в богом забытой деревенькеСиничке, знаменитой в истории Отечества только одним: в километре от неенаходилось исправительно-трудовое учреждение номер восемнадцать. То самое,куда, по приговору суда «милостивого и справедливого», определены отбыватьнаказание Антон Мазурков и Максим Рассохин. Те самые Антон и Макс, которыевместе с Сергеем Цимбалом, более известным как Хинган, однажды уничтожили семьюНалетовых.