Герман оглянулся на отпечаток своей головы на подушке и,погасив свет, вышел из комнаты. Ощупью нашел на вешалке куртку, продралсясквозь тесные, заставленные хламом сенцы на крыльцо. Не прощаясь, прихлопнулкалиточку. Баба Люба, надо думать, привыкла к причудам своего угрюмогопостояльца, да и занята она сейчас совершенно другими мыслями – благостными,светлыми, тихими…

Герман споткнулся; остановился, закинув голову. На востокеуже чуть брезжило, ну а для него близость утра означала только одно: привычныйприступ тоски и ненависти – больше, пожалуй, к себе самому, чем к кому-тодругому.

Он побежал по дороге, оступаясь в глубоких, прихваченныхморозцем колеях, иногда нервно передергиваясь, словно пытаясь стряхнуть с плечкакую-то тяжесть. Но в том-то и дело, что судьба взвалила ее на Германамгновенно, а вот чтобы стряхнуть… уже второй год пошел, как гнетет она, давит кземле, и что ни делает Герман, груз этот становится все мучительнее.

Он покинул Москву вскоре после того, как еще три смертиразом обрушились на него с внезапностью божьей кары, наполнив сердце болью,опустошив и высосав душу.

Вот странно – даже смерть Хингана почему-то стала мукой!

…Однажды утром Никита Семенович без стука распахнул дверь вего комнату – и Герман, вскинувшись на постели, понял: пришла какая-то беда.Ринулся вслед за сторожем в подвал – и застыл, глядя на Хингана, скорчившегосяв углу. Горло его было перетянуто черными колготками, и голые ноги, с которыхникакие гормоны и эпиляции так и не смогли вывести обильных волос, нелепорастопырились, сведенные предсмертной судорогой. В комнатушке пахло кровью, ноГерман не сразу обратил внимание на руку Хингана. Вернее, кровавую культю.Палец, на котором тот всегда носил перстень, был отрублен! Перстень исчез.

Помнится, Германа всегда удивляла утонченная красота кольца,однако он почему-то был уверен, что это подделка, нестоящая вещица. Снять еебыло невозможно: перстень буквально врос в отекший палец. К тому же Герман невидел особого вреда в том, что эта мелочь останется у Хингана: считал, что егопамять надежно заблокирована!

В эту минуту Герман ощутил прежде всего какую-то полудетскуюобиду на судьбу: ну почему теперь, когда он столько сил положил, разыскиваясбежавшего Хингана, когда нашел его, наконец, и с риском для жизни смогпритащить обратно во Внуково, – почему именно теперь жадность настолько одолелаМиху, что заставила его не просто убить – убить, ограбить, предать?..

Да, вместе с перстнем исчез и Миха. Трясясь от злости,путаясь в словах, Никита Семенович бессвязно описывал какой-то их спор насчеттого, кому караулить Хингана… Герман не слушал – только смотрел и смотрел натруп, потирая слева грудь, где болезненно ныло сердце. Почему он так привязалсяк Михе, почему так ударило случившееся? Потому что предал человек, которомуГерман доверился всецело, который с мрачным энтузиазмом разделял егомстительность, помогал, без которого бы… Да он слишком многим обязан Михе,чтобы упрекать его!

Нет. Герман не мучился бы так, если бы тот обчистил дачу исбежал, но убить Хингана… Рано! Рано! Тот еще не испил всей чаши, не испыталвсей боли и унижений, которые заслужил своим изуверством. Теперь он был спасенот этой участи, Миха исчез… А Герман снова ощущал ту же мучительную тоскунеутоленной ярости, которая только-только начала было утихать.

Но и этого, на взгляд судьбы, оказалось для него мало… ещемало после того дня, который они провели вместе с Семенычем, долбя бетонныйпол, копая яму, зарывая в ней Хингана… после ночи, последовавшей за всем этим…

Наутро ему позвонили и попросили приехать на опознаниетрупа.

Погиб Кирилл.

Погиб… Застрелился после того, как его «Мицубиси» столкнул сэстакады машину с двумя женщинами. Одна осталась жива – выпала в снег израспахнувшейся дверцы, вторая погибла при взрыве.

Наверное, Кирилл сошел с ума. Другого объясненияслучившемуся Герман не мог подобрать! Никита Семенович, приезжавший к немунакануне делать уборку, рассказал, что тот был совершенно не в себе. Семенычзастал у него двух потаскушек – обычное явление в квартире Кирилла! – которыхСмольников внезапно выгнал в приступе дикой ярости. Потом вдруг бросился вон изквартиры. Никита ждал его, ждал, да так и уехал, боясь опоздать на последнююэлектричку. А вон что оказалось…

Герман хоронил зятя один: родители были слишком слабы, чтобыехать, а Ладе вообще решили ничего не говорить. Конечно, она совершенно непомнила Кирилла, но… кому как не Герману знать, до чего же внезапно иногдапробуждается память!

Он не чувствовал жалости к зятю – только страннуюозлобленность, что лежит Кирилл теперь в этой узкой оградке старого кладбищарядом с Дашенькой, что волей-неволей, приходя навестить дорогую девочку, Германтеперь будет вынужден навещать и его. Да, их взаимная неприязнь была слишкомдолгой, чтобы смягчиться жизнью или даже смертью. А может быть, она ещеукрепилась тем, что роль мстителя – и убийцы, что там говорить! – взял на себяне родной отец Дашеньки, а он, Герман. И теперь Кирилл, подобно Михе, предалего, трусливо сбежал – в смерть, оставив ему доделывать кровавую работу.

Теперь уже не в Москве.

Да, хорошо хотя бы то, что в Москве его больше ничто недержало. Он простился с притихшим Никитой Семеновичем и уехал в Нижний. Надругой же день отправился на прием к медицинскому начальству пенитенциарных[3], как принято выражаться, учреждений, однако оказалось, что зависят его делане от начальства, а от чиновной мелкоты.

Если бы кто-нибудь впрямую спросил Германа, как ему удалосьпристроиться в ИТУ ь 18 (предположим, там не было врача, но ведь его не былоеще в пяти таких же колониях!), он только улыбнулся бы. Граф Монте-Кристо поступилчрезвычайно мудро, сначала разбогатев, а уж после приступив к свершению своеймести. Все-таки всегда, и везде, и во все времена дорога к заветной целистановится не в пример короче, если каждый твой шаг сопровождается звономпрезренного металла!

Герман ни в коем случае не намеревался надолго задерживатьсяна новом месте работы. Сделает дело – и… Его силы на исходе! Однако он, сын ивнук двух замечательных врачей, просто не умел относиться к работе спустярукава, и повседневные рутинные обязанности увлекли его сильнее, чем он хотелсебе в этом признаться.