Узкую и опасную тропу мести Герман торил уже достаточнодолго, чтобы чувствовать себя на ней вполне комфортно. Это в прошлом году онбыл как стрела летящая, ничего вокруг себя не видел, а нынешняя его жизньсопровождалась открытиями, от которых у нормального, далекого от всего этогочеловека либо волосы встали дыбом, либо недоверчивая улыбка надолго приклеиласьна физиономию – от уха до уха.

Вот, к примеру, история с рентгеновским снимком «петуха»Малютина…

Все началось с того, что в санчасть притащился согнутый вдугу карманник Штырь (в миру Коля Крамаренко) и простонал, что у негоприхватило живот. Герман начал выстукивать и мять тощее брюхо парня (Штырю ещене было двадцати, а на вид и вовсе малокровный малолетка), тот – в крик икорчи.

– Не трудись, лепило, – сказал в эту минуту Стольник, каквсегда, погруженный в старый журнал. – Этот дермафродит мастырку себезамастырил: гвоздики проглотил.

Про такие вещи Герман что-то читал у Сергея ВасильевичаМаксимова, в «Каторге и ссылке». Стольник, не дождавшись, пока он припомнит, соскучающим видом пояснил, стараясь выражаться максимально понятно:

– Дело вполне обыкновенное. Берут два гвоздя, шляпками вразные стороны, связывают тонкой резинкой. Острые концы облепляют хлебныммякишем, чтоб глотку не поцарапать. И все. Можно глотать.

Герман растерянно моргнул:

– Зачем глотать-то? Это же гвозди, да еще два! Если один –дай бог, вышел бы, а два – поперек кишечника встанут. Верная операция!

Штырь открыл измученный, побелевший от боли глаз и посмотрелна доктора как на идиота. Стольник же невозмутимо кивнул:

– Все правильно. Верняк резать! Того ему и нужно.

– В больницу увезут… – простонал Штырь. – В город! Там,говорят, хорошо. Жратва нормальная, не то что наши помои. Может, мать ко мнедопустят, она блинцов напечет…

– Блинцов тебе, при операции на желудок или кишечник, ещедолго не пробовать! – с острым ехидством сказал Герман. – Во всяком случаесначала нужно сделать рентгеновский снимок. Собирайся, на завтра договорюсь – впоселок поедем.

Наутро автозак отвез Германа, Штыря и конвойного в больницу,где врач ИТУ к тому времени уже изрядно примелькался. В рентгенкабинете еговстретили как своего человека и радостно сообщили, что без него здесь была быскука смертная: второй пациент за неделю, и обоих привозит Герман Петрович.Вчера этого, как его, Малютина, сегодня вот молодого человека… «Идите, ложитесьсюда, больной!»

– В чем дело? – спросил через минуту рентгенолог. – Что этос вами?

Герман оглянулся. Штырь стоял белый впрозелень, руки пошвам, с лицом самурая, готового немедленно сделать харакири.

– Ма-лю-тин? – тоненьким голоском переспросил Штырь, тычапальцем в высокий, застеленный оранжевой клеенкой стол, на который емупредстояло взобраться. – Ма-лю-тин? На этом столе? «Петух»?! Да вы что, суки,меня законтачить решили? «Парашником» сделать?

И рванулся из кабинета с таким проворством, что если бы неотменная реакция конвойного, еще неизвестно, чем все это закончилось бы.

Штыря скрутили, приволокли обратно в кабинет, как на казнь.

А суть дела состояла в том, что не далее как вчера Германсопровождал на рентген осужденного (все в ИТУ почему-то произносили это слово сударением на у) Малютина, которому недавно подарили тарелочку с дырочкой, апроще сказать – опустили. Процесс сопровождался избиением. На прием к ГермануМалютин пришел еще неделю назад: сказал, что упал с верхнего яруса коек, иГерман не настаивал на признании. Малютин держался так, словно уже совершенносмирился со своим положением. У него даже навыки опытного «петуха» появились:брал предложенную доктором сигарету осторожно, стараясь не коснуться других.Вдруг на глазах выступили слезы:

– Все лежат в общежитии на койках, а я на коленках ползаю –полы мою. Бессменная поломойка! Кто-то от нечего делать мне в лицо плюет,кто-то обувь швыряет – почисти, мол. Откажусь – побьют. Сортиры драить – тожемоя обязанность. «Эй, проститутка! Животное!» – иначе и не зовут…

Герман чувствовал к нему, как это ни странно, не жалость, апрезрение. Да, да, все правильно: насилуют из желания унизить, низвести доположения раба – пусть, мол, кому-то будет еще хуже, чем мне! Однако Германиспытал искушение спросить Малютина, за что сидит, ведь первые кандидаты в«вафлеры» – насильники, особенно – насильники малолетних. Обитатели зоны считаютсебя в общении с ними оскорбленными в лучших блатных чувствах: ведь многие изних остаются чьими-то отцами и мужьями.

Здесь насилие порождало насилие. Герману приходилось читатьисследования психиатров, изучавших внутренний мир маньяков, и те утверждали,что почти каждый из подобных преступников бывал жертвой сексуальныхдомогательств. Ростовский Чикатило и краснодарский Сливко были «опущены» ввоинской казарме, иркутские маньяки Храпов и Кулик – в лагерной… Он сразувспомнил Дашеньку. О Хингане теперь ничего не узнать, но ведь Антон с Максом –еще пацанва, за ними не тянутся следы ходок, почему же они, не испытавстраданий сами, заставили страдать других, оказались хуже лютых зверей?..

Строго говоря, Герман мог бы отомстить гораздо проще: безэтой авантюры с врачебной практикой в ИТУ, без спирта с клофелином, беззаточки… Достаточно было всего лишь намекнуть Стольнику, за что мотают срокМазурков с Рассохиным. Негласный кодекс чести и, может быть, милосердиятребовал от охраны не усугублять без надобности тяжелого положения ихподопечных. Но информация такого рода становилась общеизвестна как бы самасобой. С воли приходила «малявочка» – и участь насильника была предрешена…

Почти всегда. Потому что даже в уголовном мире,похваляющемся незыблемостью этических традиций, в последние годы появились своитрещины. Статус вора в законе, что-то вроде королевского титула, стало возможнокупить не просто за большие, а за очень большие деньги, внесенные в воровскойобщак. Лет тридцать-сорок назад это довело бы до инфаркта авторитетов, но внаше расхлябанное время… Герман читал о богатом «братке», который получил венецвора в законе, не совершив ни единой ходки! А если реальны такиесубординационные парадоксы, разве существует гарантия, что где-то и кем-то, кпримеру самим Хинганом, не куплена индульгенция для подельников, которыепозволили ему остаться на воле, не обеспечено их относительно спокойноесуществование и даже, может быть, ускоренный выход на свободу?

А это означало, что Герману по-прежнему оставалось надеятьсятолько на себя… Что он и делал.