Что же касается бедолаги Штыря и его злоключений врентгенкабинете, то они завершились следующим образом. Конвойный Шпанцев, калачтертый, понизив голос, пробормотал:

– Ничего не выйдет, Герман Петрович. Он не то чтобы вотказняк – просто традиции соблюдает. Зона есть зона, сами понимаете.

– Да понимаю, понимаю! Делать-то что? – растерянно спросилГерман. – Не могу же я его без снимка в город отправлять!

– Этот хренов стол надо бы расконтачить. Надо, чтоб на немкто-то полежал.

– Полежал? Но кто именно?

– Да хоть кто – но из вольных людей. Вы, к примеру.

– Я?!

– Ну да, кто угодно.

– И долго лежать?

– Да ну, пару минут. Только чтобы Штырь это видел. Ну и я –как свидетель.

Герман мученически завел глаза. Что за комиссия,Создатель!..

Рентгенолог уставился на него непонимающе:

– Что делать-то, доктор?

– А ничего! – отчаянно отмахнулся Герман и, словно в прорубьбросался, вскочил на стол и распростерся на нем. – Смотри, Штырь, это жеэлементарно: ложишься вот так, на спину, рубаху на животе задираешь, тебянакроют вот таким просвинцованным фартуком…

– А фартук небось тоже законтаченный? И луч рентгеновский? –закапризничал Штырь, выказывая завидную осведомленность. – Законтаченный, да?Нет, пускай вас на хрен еще и просветят, иначе не миновать мне сегодня ракомстоять, очком кверху!

В результате всего этого у Германа появился совершенноникчемушный рентгеновский снимок: крестик из гвоздиков, застрявший в еговнутренностях, на фоне позвоночного столба.

Эта история неожиданным образом еще больше расположила кГерману Стольника. С усмешкой, удивительным образом не красившей, а скореебезобразившей его изжеванное жизнью лицо, он серьезно сказал:

– Это хорошо, что ты человек понимающий, лепило.Законтаченный – это ведь то же, что опущенный. Мало кто эти тонкости знает…

Иной раз придет в зону молодое пополнение – ну и видишь наних, дурилках, наколки нибудь-какие – лишь бы покрасивее, позабавнее: руку сраспустившейся розой, или черта, который раздевает бабу, или перстень ссердцем. Корчат из себя блатных, а сами… фраера! Потом удивляются, когда им в первуюже ночь в очко поддают, – а почему? Потому что на них петушиное клеймо стоит!На воле народ глупый. Видят у кого-то на пальце наколку: перстень сплошьчерный. Вроде бы картина ясная: отбыл человек свой срок честно, от звонка дозвонка. Однако блатной будет в оба глаза смотреть: «петухи», на волю выйдя,таким образом скрывают свои наколки, которые им в зоне силком сделали. Перстенькозлиный – либо три кружка по белой косой полоске, либо сердце. У «парашника»косая половина белая. Зачернить, замазать – проще простого, во всяком разелегче, чем вывести. Тут уж надо в оба глаза на другие клейма смотреть! Вот былна моей памяти такой случай… Лет двадцать назад, в Магаданской области, сидел яс одним мазевым, то есть знатным каталой. Шулер карточный, по-вашему. Кличкаего была Замазка. А замазка – это долг карточный. В замазке у этого каталывсегда было несколько лохов. Вся штука в том, что никто из нас знать не знал,что он и со своими, сука, мухлюет. Говорю же – знатный катала! А как человек –хреновый; простить, к примеру, долг – это ему западло было. Скольких по кругупустил! Ставят «заигранного» в круг и гвоздят почем зря, хоть бы и в кровь, асопротивляться не моги. Остановить имеет право только напарник. Но Замазканикогда никого не останавливал.

И вот однажды проиграл ему законник. Ну, проиграл и проиграл– с кем не бывает! Послал шестерку за деньгами, а сам ждет. Возвращается гонецбез денег: так, мол, и так, вертухаи нашли твой тайник. Наши позора на себя неберут: зашел законник за угол, вынул заточку и отсек у себя два пальца на левойруке. Замотал их в лоскут, вернулся и отдал Замазке. Это была равноценнаязамена, тот остался доволен. Шестерку своего потом законник измантулил допотери пульса, тот понял, что и налево уйти недолго. И разинул пасть…

Стольник, забывшись, заговорил по фене, но сразуспохватился:

– Короче, настучал шестерка на Замазку: дескать, он егоукупил, чтоб того законника подставить. Ну что ж, не один Замазка на свете былкатала! Нашли еще одного – с понятием, взял он крапленую колотушку, колоду тоесть, и взялся за дело. Обчистил Замазку как надо. Должок над ним такой навис,что и в страшном сне не увидишь. И даже во сне не отдашь! А дальше – делообычное: подарили Замазке тарелочку с дырочкой, а заодно и пометили. На пальчик– перстенек с сердечком, а на ягодицы следовало бы, конечно, по пчелкепосадить, однако каталам опущенным свои наколки делают: червонные тузы назаднице!

Стольник закурил, и Герман вдруг впервые заметил, что нелевой руке у него нет двух пальцев: мизинца и безымянного. Однако острый взглядиз-под бровей пресек возможные вопросы…

– Не знаю, что с тем Замазкой потом было. Болтали, будто емуголову сучьями пробило на курсах парикмахерских… на лесозаготовках, значит. Аможет, и живой. Катать, небось, завязал намертво! Кликуху сменил – это просто.И перстенек зачернить – дело плевое. А вот задницу отмыть… Хотя народ, я жеговорю, глупый. Видят какие-нибудь лохи, как он в сауне своими тузами светит –и во фрунт тянутся: авторитет, мол, «отрицала»! А какой он, в жопу, авторитет?«Вафлер» – он и есть «вафлер»!

Стольник длинно затянулся, хмыкнул и хитро покосился наГермана.

…Герман вдруг почувствовал, что задыхается. Сделалось трудноидти. Он постоял, незряче оглядываясь, потом в глазах прояснилось и полегчало вгруди.

С ним это бывало и прежде, еще в Москве, ну а в последнеевремя все чаще. Никакой боли – просто нечем дышать. Ощущаешь свое сердце какнечто чужеродное, свободно и неконтролируемо болтающееся в груди: точасто-часто, мелкой дрожью, то медленно, неохотно.

Сзади послышался гул мотора, и Герман вынудил себя тронутьсяс места, представив, как нелепо он тут стоит, посреди дороги, словно забыл,куда шел. Это что-то напомнило ему: одинокая фигура, нелепо нагнувшаяся вперед,держится за сердце, потом делает один шаг, и другой, и третий… деревянные,негнущиеся, неестественные шаги…

Да, на что-то было похоже, но Герман сейчас не могвспомнить, на что именно. Просто двинулся вперед, изо всех сил надеясь, чтоникто не заметил ничего необычного в его поведении.

Сзади посигналили, и он сошел на обочину, обернувшись. Нутак и есть, как думал. Бабульки отправились в церковь! Куличи святить. Чудится,даже сквозь бензиновую гарь пробивается румяный дух.